Осип почувствовал, как лодыжки Бетти задрожали.

Журналистка бархатным голосом предложила аудитории после этой «энергичной» речи прослушать прогноз погоды.

– Насчет «энергичной», – улыбнулся Осип, – это она в точку.

Бетти, как обычно, оделась, повернувшись к нему спиной. Большинство пациентов не стеснялись, надевая перед Осипом штаны, и его всегда трогала стыдливость Бетти: своей детской потребностью укрыться от чужих взглядов она напоминала ему малышей, которые закрывают ладошкой глаза, полагая, что это делает их невидимыми.

Несколько дней спустя Осипу позвонила ее мать: Бетти в четверг не сможет прийти. Немного расклеилась. Но она скоро придет в себя. Она девочка крепкая. Конечно, она всегда имела склонность слишком драматизировать происходящее, Осип наверняка это заметил. Бетти с десяти лет неслась к цели как болид, она быстро возьмет себя в руки. Бросить балет, жениха – все, ради чего мы бились всю жизнь? Не может быть и речи. Мало ли что девчонки болтают…

Лидия его успокаивала: мерзкая речь Ширака здесь ни при чем, вряд ли Бетти волнует, что там болтают старые политиканы.

По утрам, прослушивая автоответчик и не находя сообщений от Бетти, Осип чувствовал, как у него сжимается сердце; ему, обожавшему свою подсобку, пропахшую ароматами старины и традиций, в которые Бетти не вписывалась, казалось, что он слышит ее голос: Вы понимаете, что я имею в виду, месье?

Жизнь пошла дальше, дни текли незаметно, времена года сменяли друг друга, зимние травмы, спровоцированные плохо отапливаемыми репетиционными классами, чередовались с летними, вызванными обезвоживанием.

Осип отклонял предложения издательств и журналов: у него не было никаких особых приемов, способных помочь всяким нытикам, озабоченным своим beach body[9].

Молодые кинезиотерапевты признавали в нем тонкого диагноста: в травматологии танцовщиков для него не было тайн. Но старина Осип обладал еще и талантом дипломата, подстраиваясь под требования каждого пациента и сохраняя их благосклонность. Он не распространялся о том, что танцовщики злоупотребляют обезболивающими, как молчал и о грубых методах работы художественных руководителей с артистами.

Если его в этом упрекали, он оправдывался тем, что танец – это особый мир со своими традициями.

Никто и помыслить не мог, что этот человек удалится на покой, хотя он наотрез отказывался пользоваться компьютером: хотите записаться на прием – к вашим услугам телефон и почта.

Письмо в голубом конверте, полученное на прошлой неделе, Осип прочел, прицепил скрепкой к ежедневнику и дал себе слово скоро на него ответить.

Сегодня утром он его перечитал.

Человек, назвавшийся мужем Бетти, некто Робин, начал с хвалебных слов в адрес Осипа, который много значил для его жены.

Дальше он выражался как-то расплывчато, писал о необходимости собрать «документы для одного дела, касающегося Бетти». Будет достаточно, если Осип в двух-трех строках засвидетельствует, что «в то время Бетти находилась в депрессивном состоянии и страдала от посттравматического синдрома». Робин не поленился указать точные даты консультаций и даже приложил фото Бетти в ранней юности. Блузка с круглым белым воротником, зачесанные назад темные кудри. И прозрачный доверчивый взгляд – тот же, каким она смотрела, когда они вместе искали причины ее травм: врач и его добровольная помощница.

Бетти была его провалом. Он боялся ее непонятных, беспорядочных симптомов. Бетти разрушила очарование его особого мира, его подсобки, где все стены были сплошь увешаны принцессами в колготках телесного цвета.

Опуская в почтовый ящик голубой конверт странной квадратной формы, Осип не мог избавиться от впечатления, что принимает участие в голосовании. На душе у него было спокойно. Он принял правильное решение.

На экране застыли пурпурные буквы объявления с призывом к свидетелям; вскоре они сменятся заставкой программы новостей. Обе приглашенные женщины, в одинаковых темных худи и серых полотняных брюках, одинаково нахмурили брови, когда журналист назвал их по именам – Энид и Эльвира. Он представил их «поборницами справедливости в рамках кампании Me Too и многократными победительницами престижных фестивалей». Обеим лет по сорок; они обменялись печальным взглядом и напомнили сюжет своего будущего документального фильма, а также адрес, по которому могут обратиться те, кто с 1984-го по 1994 год в возрасте примерно двенадцати лет имел контакты с неким фондом «Галатея».

Алан выключил телевизор. В цветочной лавке напротив появились желтые фрезии – признак наступающей весны. Алану никогда не нравилось это горластое время года, пихающее локтями зимнюю тишину. Он предпочел бы, чтобы холод по-прежнему подгонял прохожих, чтобы вечер наступал раньше, услужливо принося утешительную темноту. В темноте так удобно жаловаться на жизнь.

Какое все-таки свинство – вдруг осознать, что ты состарился. Что не можешь вспомнить название, которое, по идее, не должен был забыть. Точно ли «Галатея»? Или «Прометей»? «Кассиопея»?

Провалы в памяти – признак андропаузы. Как и необходимость буквально заставлять себя каждое утро возвращаться к жизни. Алан где-то читал, что затормозить деградацию нейронов можно, если не давать себе погрязнуть в рутине и сохранять способность восхищаться.

* * *

Много лет он был тем, кто делал возможным счастье тысяч зрителей. Много лет рутину для Алана олицетворяли девушки, осаждавшие каждый концертный зал в каждом городе. Сумочка через плечо, бархатная резинка в волосах, лощеные, гламурные, жеманные.

На контроле они рылись в сумочках, делая вид, что забыли пригласительный билет, они лично знали какого-нибудь музыканта – или рассказывали, что знают одного музыканта; они строили глазки Алану или техникам; они слышали в каждой песне послание, адресованное лично им; они падали в обморок, и их приходилось без шума эвакуировать.

Продюсеры называли Алана швейцарским ножом. Он заказывал билеты на поезд и на самолет, бронировал отели, вызывал такси, заполнял дорожные документы и раздавал визитки со своим номером телефона и припиской заглавными буквами: AVAILABLE DAY AND NIGHT[10].

Для тех, с кем он работал, он был отцом, другом и психологом. Сотни групп – подсевшие на кокаин барабанщики, контрабасисты, смирившиеся с тем, что их хвалят за игру на гитаре. Сотни вокалистов с впалой грудью, фанатов группы Radiohead, обижавшихся, если их сравнивали с группой Indochine. Алан привык к их истерикам: гитарист мог прийти к нему за два часа до начала выступления и, потупив взгляд, признаться, что забыл усилитель в номере гостиницы, в шестистах километрах отсюда; солист жаловался, что в зале ужасная акустика, и он в таких условиях петь отказывается; с ними, как с бродячими псами, следовало обходиться ласково, с этими мальчишками, добившимися славы благодаря трем гитарным аккордам; к пятидесяти годам, бросив весь этот цирк, они будут подписывать свои фотографии тридцатилетней давности.