Так же, как во время их первой встречи, Алан ругался: работы было все меньше, нынешние поп-звезды приезжали с собственной командой и собственным администратором, а группы поскромнее не могли себе позволить нанять его и обходились услугами звукорежиссера. То же и на сцене. Организаторы гастролей о-бо-жа-ли совместителей. Шикарно. И недорого. А вокалисты молились на мультиинструменталистов – шикарно и недорого.

К счастью, L’Oréal еще приглашала его для проведения «ивентов» и прочих мероприятий; бизнесмены вели себя гораздо послушней, чем певцы. Скучища страшная, но что делать…

– Значит, ты окончательно превратился в шлюху. Вот видишь, я и тут угадала.

Перед тем как повесить трубку, Наташа сообщила, что у нее «кто-то есть». И Алан услышал – но не исключено, что он ошибся, – как она говорит ему до свидания.

* * *

Алан приоткрыл окно. Дождь кончился. На экране телефона высветилось сообщение. Племянница. Вот-вот должна родить девочку, но не знает, как ее назвать. Он наверняка предложит ей что-нибудь дико устаревшее, но все же…

Буквы толкались у него под пальцами, настолько очевидным показалось решение. Наташа. Почему бы не Наташа?

Ответ от племянницы пришел почти мгновенно. ЛОЛ и три эмодзи: первая рожица рыдала от смеха бирюзовыми слезами, вторая вытаращила изумленные глаза, третью, зеленоватую, выворачивало радужной блевотиной.

Не, серьезно? Это все, на что у Алана хватает воображения? Имя из третьесортного телефильма? Имя шлюхи?

Из зеркала в ванной комнате на него смотрел постаревший подросток, сирота, чье прошлое пахло остывшим пеплом, как в ресторанах, когда в них еще разрешалось курить. Когда телефон девушки записывали на клочке бумаги. Когда не проверяли в интернете, правда ли новая знакомая та, за кого себя выдает.

Сегодня ей должно быть сорок восемь лет. Наташе, которая в феврале 1995 года пришла одна в «Батаклан», долбанула охранника ногой в голень и растаяла при включенном свете. Незнакомка, даже обнаженной сохранившая анонимность.

Наташа, в 1985 году, в двенадцать лет, претендовавшая на стипендию фонда «Галатея».

Странное занятие – ворошить былое. Шкатулку с воспоминаниями открываешь смело, не сомневаясь, что прошлое повернется к тебе милым личиком вышедшей из моды старины. Но сожаления никуда не деваются и по-прежнему больно ранят.

Еще и сегодня Лара редко думала о Клео. Ей никак не удавалось удалить из воспоминаний все колючки и превратить их в мягкую грусть. Образ Клео застыл во времени, и в нем, как в зеркале, отражались все ее прегрешения. С другой стороны, Ларе тогда было всего-то двадцать лет.

* * *

Осенью 1998 года, в свои двадцать, она училась на втором курсе факультета социологии и сама себя называла «выдающейся невеждой» – с той же беззаботностью, с какой другие девушки, возвращаясь с каникул, хвалятся, что не красятся. Отец Лары говорил, что и в школе, и в университете она выплывала за счет накопленного культурного багажа: родители с детства таскали ее по театрам и выставкам, в пять лет она играла в прятки в музее Родена, а в восемь засыпала, свернувшись в клубок, в серых креслах Театра де ла Билль.

Ее мать писала театральные обзоры для журнала с такой плотной глянцевой обложкой, что на него можно было смело ставить горячий чайник.

В ее культурном багаже имелись не только художественные, но и политические ценности: на письменном столе отца стояла фотография, запечатлевшая ее на площади Бастилии 10 мая 1981 года[15] сидящей у него на плечах; ей было три года.

Родители оплачивали аренду квартиры, которую она уже год снимала на паях с другими студентками. Остальные расходы, сведенные к минимуму, Лара несла сама, подрабатывая официанткой в чайном салоне; кино она смотрела в «Аксьон Кристин» по клубной карте, книги брала в библиотеке, а одежду покупала в магазине секонд-хенд «Герризоль» на бульваре Барбес.

В первые дни в университете Лару обрадовало количество объявлений, приглашающих на всевозможные мероприятия; она пошла на собрание Национального совета французских студентов и чуть не померла там со скуки – вся дискуссия свелась к внутренним склокам и чистому политиканству.

Зато ее привлекла группа неформалов, еще никак себя не называвших, с которыми она познакомилась в декабре; они понравились ей тем, что принципиально «не занимались политикой» и ненавидели само это выражение. В листовках, которые они расклеивали по всему Парижу на деревьях и на фасадах домов, они издевались над вредоносным партийным лексиконом, разоблачали трусость профсоюзов, способных торговаться только за увеличение «длины поводка» для трудящихся. Они призывали выйти за привычные рамки шествий по маршруту площадь Насьон – площадь Бастилии и устраивать импровизированные демонстрации вне всяких правил. В прошлую среду они группой в пятьдесят человек заняли здание Национальной службы занятости в Бельвиле, потребовали выплатить пособие пятидесятилетнему мужчине, вычеркнутому из списков по причине «недостаточного упорства в поиске работы», и согласились убраться только после того, как его дело было пересмотрено и, помимо пособия, ему была начислена компенсация. В пятницу Лара присоединилась к ним в универмаге «Бон Марше», понятия не имея, что там затевается, а они набрали дорогущего шотландского лосося, черной икры и лучшего шампанского, после чего расстелили на полу принесенную в рюкзаке скатерть и пригласили посетителей и охранников разделить с ними трапезу. Обалдевшему директору они сунули в нос листовку: «У вас есть бабки, а у нас есть время». Другие участники группы доверху набили продуктами тележку, выкатили ее на улицу и оставили у входа в магазин: пусть все желающие угощаются, скоро Рождество.

Общественное движение, к которому примкнула группа, набирало размах. Согласно соцопросам, 63 % французов поддерживали то, что в газетах называли «брюзжанием» безработных; недовольство выражали и работающие, чувствуя, что им до безработицы один шаг.

В ответ на требование повысить размер годовой премии министр труда Мартина Обри расщедрилась и распорядилась добавить каждому работнику по одному франку 48 сантимов.

В преддверии праздников все региональные центры занятости от Нанси, Кана и Марселя до Руана, Бордо или Бреста были оккупированы активистами. К студенческим группировкам присоединились офисные служащие, железнодорожники, медицинские сестры, учителя и уволенные чиновники; явилась небольшая делегация крестьян, выразивших поддержку забастовкам, охватившим Францию. Если поначалу важна была только выплата надбавок и компенсаций, то теперь ситуация изменилась. Стало стыдно быть «неактивным». Если тебе было нечего ответить на вопрос: «А что сделал ты?», ты чувствовал себя униженным.

Лара просыпалась измотанной: акции часто затягивались за полночь, сбор участников начинался с шести, а к десяти ей надо было на работу.