учиться, растить уменье?

Города и поселки отступают от побережий

по всей ойкумене.

Боги ищут укрытий потише, позаповедней,

люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.

Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.

Как просыпались дома.

От бронзы одни крошки, век хрустнул и весь вышел,

кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,

горные деревушки, плоские крыши,

плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.

Ставь слова на слова и стены на стены,

вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,

держи над водой и сушей, над сизой морской пеной

время огня, стали и железобетона.

«а у них война гвельфов и гибеллинов…»

Илье Оказову

а у них война гвельфов и гибеллинов

сплошь отражена на таких больших гобеленах

что смотри хоть всю жизнь подряд —

       нить окажется слишком длинной,

слишком соленой, слишком непостоянной,

даже в сравненьи с морской непроглядной пеной

на обрамленьи, ветреном и туманном —

лучше не разглядывать и не мерить

и не бродить по лесам посредине жизни,

а золотой маргиналией зубы щерить

в легкой воде, словесной своей отчизне.

«Какие дыры в облаках над пристанью полусонной…»

И. К.

Какие дыры в облаках над пристанью полусонной,

какие камешки с собой не приволок ледник,

Эрлик-нойон каждый день палит по солнцу из «эрликона» —

понравилось и привык.

Гороховый суп, лапша с яйцом, жаркое,

               компот на третье,

пароходик плывет по дневной реке,

          ночная плывет над ним,

какое подземное управление в этом тысячелетье

прокладывает русла, развешивает дым?

Какое эхо какой войны – войны кончились сразу —

трещины заполняет земля, в прорехах встает трава,

и лишь иногда на границе сна вспоминаются глазу

царапины на пленке, обугленные слова.

«Эта речка льдом застревает в глотке…»

Эта речка льдом застревает в глотке,

это небо ставит приманкой дым,

этот ветер гуляет в таких околотках

что и днем не стоит встречаться с ним,

не ходи ни к Врубелю, ни к авгуру,

не лови заооконный пристальный свет —

это фон подыскивает фигуру,

чтобы ею замкнуть сюжет.

«Пространство замерзло насмерть, часы пропустили ход…»

Ю. М.

Пространство замерзло насмерть, часы пропустили ход,

едет профессор Фасмер через двадцатый год

по пересохшим рекам, крошащимся облакам,

поезд с библиотекой – в качестве рюкзака.

Насмешливо, двухголово, от степей до Уральских гор

происхожденье слова глядит на него в упор.

Время ходит опасно, не шевеля травой,

словно профессор Фасмер через сороковой,

в небе и в море тесно, огонь затворил пути,

беззащитные тексты некуда увезти.

Память, непрочный панцирь, сохраняет весь оборот

там, где не сыщут рейхсканцлер, обыватель и артналет.

Ударенья считая, слоями глин и руин

привычно слова глотает полабский город Берлин.

Пригороды, полустанки ворочаются впотьмах,

что там в сухом остатке и в четырех томах?

Родственник бабочки – перепел,

       недвижно-стремительная река,

многослойный пепел носителей языка,

ветер над польским лесом, белые острова

и конечно, профессор, слова.

«Человек, который завез на Питкэрн змею…»

Человек, который завез на Питкэрн змею,

вряд ли думал с нею тогда завести семью,

да и времени жалко – такая провинциалка,

постоянно вставляет шипящие в «I love you.»

А потом навалились матросы с «Баунти» и

стало ясно, что кроме лошади и змеи,

никаких человекообразных в округе нету,

хоть меняй планету, хоть эту перекрои,

в общем, вышло так, что для джентльмена змея —

есть особа деревенская, но своя,

а морская змея – так и вовсе в русле традиций,

детям есть, чем гордиться – и зубы, и чешуя.

Так что если вам в путешествии на закат

попадется остров, что твой рекламный плакат,

то, что плавает вокруг, говорит по-английски,

тот, кто лезет на борт – это не канат —

не скупитесь, прошу, на табак, газеты и виски —

а иначе проглотит… хоть благовоспитан, стар – и женат.

«На старой набережной, где глиняная вода…»

На старой набережной, где глиняная вода

становится мифом, еще не успев сгуститься,

Эдгар Алан угостил «осадным кофе» черную птицу

и ответил ей «Никогда».

Большая птица привычно цикорий пьет,

нет, не эрзац, а почтенное традиционное блюдо,

наследье Гражданской,

и думает: чтобы этот поверил, потребуется

       настоящее чудо.

Но чудо не настает.

Зато есть пончики, речные раки, бурбон,

планшет – стилом, от руки, как ему привычно,

любой Орлеан, по сути, есть пограничье,

а Новый особенно – в нем беспокоен сон

даже у тех, кто спит, не помнит, не слышит,

а уж те, кто горит – и об этом пишет,

могут здесь свободно кормить ворон —

и воронов из непрочного злого льда,

неверной речки и оружейной стали,

из хриплого риффа на стыке Проточной и всех светил,

бензина, метана – город – куда деваться,

любому кошмару легко легализоваться,

любой пришелец знает – ему сюда,

вот и Эдгар Алан собою неудивлен —

дыра как дыра, переехал, когда позвали,

прекрасный пейзаж и много новых могил.

Он не помнит, что умер, много работает,

         но не согласен публиковаться.

Ни в «Парадайз Хералд», ни в «Вечерней Валгалле»,

ни… она не придет, вам же было сказано – никогда.

«Вот это – синайский терновый куст…»

Вот это – синайский терновый куст,

цветущий три раза в год.

В это