class="v">Это сумма шансов на следующий раз.

Это логика океана, тех, кто ходит в нем,

          и уходит в него,

тех, кто временно над водой и сам вода,

а еще безумие, и расчет, но под ними —

       слоистое медленное мастерство,

потому что волна и война и строка не кончаются

               никогда.

И кто-то должен встретить их там, тогда,

где наступит это «сейчас».

А потом, когда в небе все же погаснет

         старинная рыжая медь,

можно зайти к Помпею и объяснить:

обязательно – это плыть и не умереть,

потому что через неделю опять плыть —

даже если некуда, нечем, некем прийти назад –

кто-то придет назад.

«В тот момент, когда в тексте…»

В тот момент, когда в тексте (на сцене, на улице)

             рассыпаются стены

и из каждой точки больше нет пути по прямой,

запоминай – правила неизменны —

если ты действительно хочешь возвратиться домой:

гуси, вóроны – все равно не дают ответа,

все трамваи вписаны в какой-нибудь стих,

не убий тех, кто вдруг попросит об этом,

даже если нет на свете пользы от них,

зато

есть война – не запоминай, вероломна,

есть вода – бесследна, не туда, никогда,

есть волна – любая пронесет мимо дома,

есть слова – в них тоже лучше не попадать

и еще —

проплывая подледными морями Европы,

где сирены обещают недальний рай,

не называй свое имя незнакомым циклопам

и знакомым, если можешь, не открывай.

«Что ни пробуешь – масло, сепию, карандаш…»

Что ни пробуешь – масло, сепию, карандаш,

красные крыши, переулки, пески и льды…

Что же такое сделать, чтобы счастье

         проникло в этот пейзаж?

Просто добавь воды.

Чтобы гремела, шуршала, собою считала дни,

ломилась морским коньком, лежала стеклом,

только вздохни, только голову поверни,

вот она, за углом.

Вот она идёт, как таймень на прикорм, на строфу,

             на ударный слог —

тело из солнца и сна, пенный сугроб,

видно, какой-то такой ее и выдумал Бог,

начиная потоп.

«Белоглазое змеечудовище наблюдается у мыса Чауда…»

Белоглазое змеечудовище наблюдается у мыса Чауда,

рота красноармейцев пешим порядком

       направлена навстречу ему,

какие зоологи, экспедиции, прочая музейная ерунда?

Известно, что делать с белым гадом в 21 году, в Крыму.

Он может рассчитывать только на то,

       что причерноморские города

много старше любых властей, немногим моложе

            костей земли,

на то, что чудовищ вовек хранит негостепримная

         неживая вода,

и красноармейцы нырнут туда, забыв, откуда пришли.

Теперь они бродят по мелководью,

         собирают яшму и сердолик,

чудятся случайным прохожим,

         пьют у Волошина чай с вареньем,

их мир погас как солнце в стекле,

         больше некого брать на штык,

и только змей утешает их, берега оглашая шипеньем.

2011–2012

«Период полураспада города Арзамаса…»

Н. Р.

Период полураспада города Арзамаса

не сказывается на качестве и количестве боезапаса,

но существует абстрактно, отвлеченно который год…

представьте себе, товарищи, там даже рыба клюет,

вот такая рыба клюет.

Там трава-багряница ползет посреди траншей,

там по ночам синицы убивают летучих мышей,

там растения зимостойкие являются наяву

и из соседнего Горького шлют письма в Москву,

уже знают – нужно в Москву.

Поутру на ребрах ковчега лёд растит имена.

Не забудь записать, коллега, когда наступит весна,

дымной клинописью по снегу.

«На любой возвышенности разверни знамя…»

На любой возвышенности разверни знамя,

места хватит на всех – небеса пусты.

эти бабочки летают заодно с нами,

за одно с нами стоят мосты.

На нашей стороне – телефонисты и грозы,

радужная толща льда,

металлические и хитиновые стрекозы,

ядовитая подкаменная руда.

На одном дыханье посреди лета,

посреди лёта, на солнечном дне —

а на обороте ничего нету,

никого нету на той стороне.

«Мыслящий тростник окликает, послушай, друг…»

Мыслящий тростник окликает, послушай, друг,

Этот разгильдяй, который нас сотворил вчера,

он опять ваяет что-то на звук

с самого утра.

У него вода отделяется от всего

и над ней вскипает первичное вещество,

у меня снижается сахар, стебель гудит,

из моей основы сырое слово глядит,

говорит «пора».

Я

наливаю ему воды, выключаю свет,

объясняю: нас с тобою пока что нет,

а цветное слово есть модель, а не знак,

превращающий пустоту в промышленный злак,

сладкий сок, комбайны, салатовая броня,

вот, попей, засни, не смотри пока на меня,

мы узнаем друг друга только после седьмого дня.

«Если город, непременно Иерусалим…»

Не сдает Гилеад

Если город, непременно Иерусалим,

если время, то не все ли равно,

за каким окном он там висит, неделим,

и есть ли окно.

Белизной по холмам совершенно не как во сне,

весь поделочный, осадочный, наносной,

весь в зубцах и наростах на бывшем морском дне,

крепостной риф, временный, временной,

неудачный, незаконченный разговор,

все цезуры оврагов, углы безударных рам,

но любая власть, бюджету наперекор,

этот цвет и камень предписывает домам,

так что он удержит напор тоски и песка

за границей любого