в былые времена, что я возрождаю в нашей послеоктябрьской литературе «психологический роман», то осуждали за «восстание» против установленных норм. Я беспощаднее других отношусь к своему «Цементу», но я при всем честном народе заявляю, что клевета и ложь есть мерзость, против которой я буду бороться до конца. Жид и многие другие, подобные ему, для нас, право же, не авторитет. Я скорее прислушаюсь к голосу культурного рабочего или партийца, у которого больше нюха, чем к Жиду, Жироду и пр., искусство которых мне претит, как бред одиночек. Пруста, напр., я просто органически не приемлю.

Чтобы дальше не распространяться, перехожу сразу же к Вашим вопросам.

1) «Река» — это начальный набросок главы «Река» же, а «Тревога» выпала из романа, как неудачная «писанина».

2) Жизнь Ольги и Мирона в Москве — это глава из неудачного романа, о котором мы с Вами говорили, Кольча использован во 2 ч. 1 гл. («Встряска»).

3) Забракованный роман я хотел назвать «Москвой», а фабула в двух словах такова: Мирон и Ольга живут в М., каждый на своей работе. Семья разваливается, они отходят друг от друга. Их трагедия все больше и больше углубляется. После пропажи сына Ольга едет его разыскивать, у ней много впечатлений, перед ней проходит много лиц — типических фигур нашего времени. Мирон уезжает на Электрострой, где проводит первый организационный период. Фигура Фени выступает уже здесь опознанная им или, скорее, как его «подшефная».

4) На Днепрострой приезжали и наркомы и замнаркомы и т. д.

5) Рабочие выступали против бытовых условий.

6) В отрывках печатались: «Девушки» (в «Журн. для всех») в 1928 г., «В ту ночь» из забракованного романа («Кр. Новь» 1929 г.), в «Лит. газете» — главка о Балееве в котловане, в «Росте» — кажется, инженеры: Кряжич и Бубликов.

7) Эпиграфы считаю неудачными, подобранными в спешке...

8) Вопрос о Цезаре несколько сложен, потому что он — неожиданный. Мое отношение к Цезарю ясно, кажется, из книги, а дневник — это его мироощущение. По-моему, Цезарь — очень отчетлив и совсем не загадочен. Человек может интимничать только с собой, адресуясь к будущим поколениям.

9) Наблюдение над жизнью — сначала, а потом, когда это уже мой мир, я приступаю к работе. В дальнейшем эти процессы идут одновременно.

Что касается моего взгляда [на вопросы] творч. метода, я отсылаю Вас к моей статье: «Как я работал над «Цементом» в № 9 «Лит. учебы» за 1931 г. и к брошюре «Как я работал над «Энергией», которая скоро выйдет в «Профиздате» (я ее вышлю Вам).

«Органическую форму» я понимаю не так, как формалисты. Органическая форма — это та форма, которая неизбежно выливается из самого содержания, т. е. содержание только тогда выливается во всей полноте, когда оно находит соответствующее — то, а не иное словесное и конструктивное выражение. Содержание и форма живут по закону строжайшего и естественного соответствия. Форму произвольно выбирать нельзя, задача художника услышать, найти и понять облик, чтобы зазвучала симфония.

Жму руку.

Ф. Гладков».

На полях: «Никакого сокращенного издания не выходило. Выпущена в «Сов. лит.» только глава об инженерах в «Книжке-гривеннике».

P. S. Кстати об изучении материала и претворении его в художественном произведении. Я, кажется, говорил Вам, что процесс изучения действительности у меня довольно длительный. В этот период идет большая работа по «обхаживанию» людей, — сближение и изучение их, выбор «типажа» и освоение отдельных процессов и явлений на основе целостного изучения объекта. Это сопровождается записями и распространенными nota bene, в виде корреспонденций и очерков в газетах. Та книжечка, которую я Вам послал, и есть результат моих записок в блокнот.

Передайте Николаю Кирьяковичу мой дружеский привет и готовность передавать все рукописи, если они представляют какую-то ценность. У меня сохранились рукописи повестей и рассказов, вошедших в III том («Пьяное солнце» и «Новая земля»).

Я очень хотел бы, чтобы Никол. Кирьякович высказал мне свое мнение об «Энергии», если он читал ее в новой редакции, и со стороны содержания, и со стороны конструкции, и со стороны языка. Его мнение для меня очень ценно.

Фед. Гладков».

Весна 1934 года была очень бурным периодом в идеологической жизни страны. Литературная общественность усиленно готовилась к Первому Всесоюзному съезду советских писателей. Федор Васильевич был поглощен делами союза и подготовкой к съезду. В этой связи было получено письмо следующего содержания:

«С 3 июня комиссия по приему писателей в Союз будет работать в Ленинграде, значит, с 3 по 6 или по 8 я буду в Ваших краях. Поэтому попрошу Вас справиться в Оргкомитете писателей, где меня найти. На месте мы постараемся побеседовать лично. Нет ни одной свободной минуты, чтобы ответить на Ваше письмо, лихорадочная подготовка к съезду.

Жму руку.

Фед. Гладков».

Одновременно с перепиской продолжалась работа над текстами романа. Сравнительное изучение рукописей редакции «Нового мира» и двух последовавших изданий привело меня к убеждению, что основной поиск художника был направлен к уточнению языка. По-видимому, это было не случайно и не зависело даже от субъективных устремлений Федора Гладкова. Советской литературе после Великой Октябрьской социалистической революции досталось очень трудное и большое языковое хозяйство. В свое время Поль Лафарг очень хорошо показал, какие сдвиги произошли во французском языке после Великой французской революции. Нам, современникам, еще трудно оценить и осознать те сдвиги, которые произошли после Октябрьской революции в русском языке и языках народов нашей необъятной родины. Впервые в истории социальные преобразования получили многонациональное языковое выражение. Этим объясняются многочисленные и бурные дискуссии о языке художественных произведений. Этим объясняется то настороженное внимание, которое проявлял Горький к языку современной ему литературы.

Выступление Горького о языке романа «Энергия» имело исключительное значение в творческой работе Ф. Гладкова. Гладков очень любил Горького, Алексей Максимович был для него и учителем, и другом, и бесконечно дорогим человеком. Тем труднее было для него пережить резко критические замечания Горького о языке «Энергии». Кропотливое сравнение текстов ясно показало, что после критики Горького Федор Васильевич решающим образом переработал язык «Энергии» и изменял его именно в том направлении, в котором ему советовал Горький, но признать беспощадную правоту замечаний Алексея Максимовича ему было очень трудно. Это нашло свое отражение и в письме, которое было получено в ответ на посланную ему рукопись. Он писал:

«Дорогая Саломея Григорьевна!

Рукопись Вашу я прочел с большим интересом. Особенно любопытно, что я, автор, в