аду <…> Наизусть читаем Киплинга» = «Мы — исчадие ада, мы — чада чертей / И стихи вспоминаем про озеро Чад» (АР-10-157). В последней цитате речь идет о стихотворении Н. Гумилева «Озеро Чад» (1907), а самого Гумилева часто называли «Царскосельский Киплинг» или «Русский Киплинг».

В обоих случаях герои скользят — на звездолете и корабле: «По пространству-времени скольжу на звездолете» = «Мы, как боги, по лунному свету скользим». В ранней песне они летят к планетам Бета и Эпсилон и названы негодяями, а в поздней — «направились к созвездью Гончих Псов» и называют себя чадами чертей. В обоих случаях представлены вариации одной и той же маски — суперменов, отправившихся в рискованное путешествие.

Жанр гимна заставляет вспомнить также «Гимн шахтеров» (1970), который обнаруживает многочисленные совпадения с «Гимном морю и горам» и другими морскими песнями.

Если шахтеры — в пыли, то моряки — солью убеленные.

Шахтеры называют себя чародеями, а моряки сравнивают себя с богами («Мы, как боги, по лунному свету скользим»), причем и те, и другие устремлены вперед: «Вперед и вниз! Мы будем на щите» = «Мы все впередсмотрящие, все начали с азов».

В первом случае герои благословляют Землю, а во втором — океан: «Но нас, благословенная Земля…» = «Благословен великий океан». Но, несмотря на это, шахтеры вгрызаются в землю, а моряки — в океан: «Вгрызаясь вглубь веков хоть на виток <.. > Вот череп вскрыл отбойный молоток, / Задев кору большого полушарья» = «Как воду нож, взрезаем черный купол»: «Терзаем чрево матушки-Земли» = «Мы собой океан занозим, / Мы ему — непосильная доза. / Мы, держась якорями, сидим / Крепко в теле его, как заноза» (а выражение «матушка-Земля» напоминает песню «День, когда мы поддержкой Земли заручась…»: «Море станет укачивать нас, / Словно мать непутевых детей»; да и Земля сравнивается с невестой: «И опять уплываем, с Землей обручась — / С этой самою верной невестой своей»).

В обоих случаях у героев — натруженные руки: «И шуточку “Даешь стране угля!” / Мы чувствуем на собственных ладонях» = «Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли / Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя!» (а в черновиках написанных в это же время «Двух судеб» лирический герой скажет: «На руках моих — мозоли, / Но руля по доброй воле / я не выроню» /5; 464/; да и в «Куполах» он упоминает свои «кровавые мозоли», но уже в качестве метафоры душевных ран: «.. Душу, стертую перекатами, / Если до крови лоскут истончал, / Залатаю золотыми я заплатами…»; похожий мотив встретится в черновиках «Пожаров»: «.Лохмотьями с ладоней лезла шкура, / Жгли руку рукояти, раскалясь» /5; 518/).

Однако наряду с материальными заботами герои говорят и о своем внутреннем мире: «Порой копаться в собственной душе / Мы забываем, роясь в антраците» = «Но можно к самому себе под парусом приплыть / И там, в себе самом, открыть Америку» (а забывал «копаться в собственной душе» и лирический герой в одном из вариантов «Песни Рябого»: «Не душа меня манила»[1133] [1134] [1135] [1136]; отметим еще одну параллель между этими песнями: «Из грунта выколачивал рубли» = «Не космос — метры грунта надо мной <.. > Да, мы бываем в крупном барыше»).

Все эти переклички в очередной раз подтверждают тезис о том, что ролевые персонажи у Высоцкого в большинстве случаев являются лишь формально-ролевыми, поскольку выражают авторскую позицию.

Что же касается любви «космических негодяев» к Киплингу («Наизусть читаем Киплинга»), то здесь можно процитировать воспоминания родственницы Высоцкого Лидии Сарновой: «Он очень любил “Маугли” Киплинга. Мы не просто перечитывали — “пережевывали” эту книгу несколько раз. Володя всё изображал — то становился Маугли, то Багирой, иногда разыгрывал целые сцены»927. Но, конечно, герои песни читают не «Маугли», а суровые киплинговские баллады, соответствовавшие смертельно опасной ситуации полета в космос, где «страшней, чем даже в дантовском аду» («Божественную комедию» Данте Высоцкий прочел еще в Школе-студии МХАТ, о чем свидетельствует одноименный капустник, сочиненный им осенью 1957 года928).

Кстати, автобиографичность строки «Наизусть читаем Киплинга» косвенно подтверждается песней «Про второе “я”» (1969), где лирический герой заявит о своей любви к другому европейскому поэту: «Могу одновременно грызть стаканы / И Шиллера читать без словаря».

Герои ранней песни названы негодяями, а в поздней двойник героя охарактеризован им как «второе “я” в обличье подлеца».

Если «космические негодяи» знали тюрем тишину», то и лирический герой скажет, что будет «в тюрьмы заходить на огонек».

Между тем наблюдается изменение одного мотива: в «Марше» героям «прививки сделаны от слез», однако лирический герой, когда ему удается одолеть своего двойника, предстает сентиментальным: «И плачу, гладя кошек и собак» (АР-4-138).

А любовь «космических негодяев» к Пушкину («Вечность и тоска — игрушки нам! / Наизусть читаем Пушкина») заставляет вспомнить начало стихотворения 1967 года: «Бывало, Пушкина читал всю ночь до зорь я». Как известно, сам Высоцкий часто называл Пушкина своим любимым поэтом. По свидетельству Георгия Епифанцева, учившегося с ним в Школе-студии МХАТ: «О Пушкине Володя мог говорить сутками! Мало кто об этом знает, но он великолепно знал Пушкина»929.

Теперь обратимся к «Песне про Тау-Кита».

Использованный в ней прием (лирический герой подлетает к планете, на которой живет власть), встретится также в «Чужом доме» (1974), где он пригоняет коней к дому, который является олицетворением Советского Союза.

«Чужому дому» («старому дому») Высоцкий приписывает «те же свойства, что и строптивой планете Тау-Кита. Старый дом не отвечает на приветствия; разговор в нем “смутный, чудной”, то есть странно-язычный; в старом доме “воздух вылился” — на Тау-Кита “нет атмосферы” и “душно”; в старом доме “жить разучилися” — на Тау-Кита “свихнулись, по нашим понятиям”. И обе песни завершаются бегством назад, от нелюдей к людям»[1137] [1138] [1139] [1140]. Добавим, что строки «Там тау-китайская братия / Свихнулась, по нашим понятиям» находят и более точную аналогию в «Чужом доме»: «И припадочный малый, придурок и вор / Мне тайком из-под скатерти нож показал». А в черновиках встречается такая фраза: «И живете вы в зле да в шепоте, / В слабоумии, в черной копоти» (АР-8-25). Поэтому лирическому герою одинаково чужды как тау-китяне, так и обитатели чужого дома: «Мне тау-китянин — как вам папуас» = «Почему во тьме, как для всех чужой?» (АР-8-25). И он сбегает от них: «Не помню, как поднял я свой звездолет, /