газах» /4; 368/, - так же как в черновиках «Баллады о времени» (1975): «Не помог ни водою наполненный ров, / Ни засовы, ни толстые стены» /5; 313/. Впервые же этот мотив встретился в набросках к песне «Аисты» (1967): «А по нашей земле / стон стоит — / Благо стены, в Кремле — / толстые» /1; 351/.

Естественно, что манекены ни с кем не разговаривают, а только «скалят зубы в ухмылке». В «Песне про Тау-Кита» это выглядит так: «У тау-китов / В алфавите слов / Немного, и строй — буржуазный, / И юмор у них безобразный». Разумеется, у манекенов — тоже безобразный юмор: «Вон тот кретин в халате / Смеется над тобой: / Мол, жив еще приятель? / Доволен ли судьбой?».

И те, и другие молчаливы: «У тау-китов / В алфавите слов / Немного…» — «Хранят достоинства теней, / Всё молча — ни звука, ни слова» /4; 368/. Но наряду с этим «тау-китяне радушны», а манекен — «галантный и элегантный».

Первые «живут в красоте», а про вторых сказано: «Из этих солнечных витрин / Они без боя не уйдут».

Если тау-китяне постоянно совершают всяческие безумства и лирический герой перестает с ними иметь дело: «Покамест я в анабиозе лежу, / Те таукитяне буянят, / Всё реже я с ними на связь выхожу: / Уж очень они хулиганят», — то и манекены ведут себя точно так же: «Машины выгоняют / И мчат так, что держись! / Бузят и прожигают / Свою ночную жизнь» (о ночных развлечениях представителей власти говорится и в песне А. Галича «За семью заборами»: «А ночами, а ночами / Для ответственных людей, / Для высокого начальства / Крутят фильмы про блядей»).

В первой песне герой «крикнул по-таукитянски: “Виват!” — / Что значит по-нашему- “Здрасьте!”», и во второй используется похожее обращение: «Аля-улю, счастливый путь, — / Будь счастлив, мистер Манекен!» /4; 370/ (да и в «Песне попугая» герой говорит: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша, салам””»).

Встречается в «Песне про Тау-Кита» и мотив отсутствия воздуха, характерный для советской действительности («Тут нет атмосферы, тут душно»). Недаром Высоцкий часто использовал для ее описания образ дремучего леса. Вспомним песню «Чужой дом»: «Что за дом притих, / Погружен во мрак!».

А прямооценочная характеристика «Но тау-киты — / Такие скоты» повторится в «Мистерии хиппи» (под маркой обличения язв капитализма): «Нам ваша скотская мораль — / От фонаря до фонаря!».

И вообще поведение тау-китян: «Наверно, успели набраться: / То явятся, то растворятся», — напоминает поведение черта в написанной в начале того же года песне «Про черта»: «Но растворился черт, как будто в омуте». Причем перед тем, как «раствориться», черт тоже «успел набраться»: «Черт за обе щеки хлеб уписывал, / Брезговать не стал и коньяком» (отметим также перекличку «Песни про Тау-Кита» с «Песней о хоккеистах»: «Тут с ними нельзя состязаться» = «И с ними лет двадцать кто мог потягаться!»).

Если черт «корчил рожи и моргал», то и тау-китяне «чем-то мигнули», черт «корчил рожи», а у тау-китян — «юмор безобразный». И лирический герой одинаково обращается к ним: «Я, брат, коньяком напился вот уж как!» = «Вы, братья по полу, — кричу, — мужики!».

Политический подтекст «Песни про Тау-Кита» выявляется также при ее сопоставлении со «Сказкой о несчастных лесных жителях» (1967): «Я к Тау-Кита этой самой лечу, / Чтоб с ней разобраться на месте» = «Добрый молодец Иван решил попасть туда — / Мол, видали мы Кащеев, так-растак!».

На пути к планете Тау-Кита и жилищу Кащея героя одолевает сон: «Покамест я в анабиозе лежу» = «Но, однако же, приблизился — дремотное / Состоянье превозмог свое Иван».

Разговаривая с тау-китянами и с Кащеем, он приходит в гнев и не стесняется в выражениях: «В запале я крикнул им: мать вашу, мол!» = «“Так умри ты. сгинь. Кашей!” <…> Но Иван себя не помнит…»; «Но Тау-Киты — / Такие скоты!» = «Ах, ты, гнусный фабрикант!» (а слово «мать» фигурирует также в «Нейтральной полосе», где его произносит один из авторских двойников: «И, по-русски крикнув "мать", / Рухнул капитан», — и в стихотворении «“Не бросать!”, “Не топтать!..”»: «И мелькает в уме / Моя бедная “мать”»).

Как видим, при всем внешнем различии сюжет в этих песнях имеет много общего, поскольку в них разрабатывается одна и та же тема.

А теперь сопоставим с «Песней про Тау-Кита» «Марш космических негодяев».

В обоих случаях герои совершают полет на звездолете: «Не помню, как поднял я свой звездолет» = «По пространству-времени мы прем на звездолете». Поэтому используются одинаковые сравнительные обороты: «Корабль посадил я, как собственный зад» = «Как с горы на собственном заду».

Еще одна параллель между этими песнями: «Прежнего земного не увидим небосклона, / Если верить россказням ученых чудаков. / Ведь когда вернемся мы, по всем по их законам / На Земле пройдет семьсот веков» = «Не помню, как поднял я свой звездолет, / Лечу в настроены! питейном: / Земля ведь ушла лет на триста вперед / По гнусной теорьи Эйнштейна».

Соответственно, гнусная теорья Эйнштейна — это те же россказни ученых чудаков, то есть коммунистическое учение, согласно которому Советский Союз должен обогнать по своему развитию и уровню жизни все остальные страны.

Кроме того, ученые чудаки — как неприятели лирического героя — в том же 1966 году упоминались в песне «Гитара»: «Ученый один объяснил мне пространно, / Что будто гитара свой век отжила» (АР-5-108), «Какой-то чудак объяснил мне пространно…» (АР-4-162)[1146]. Да и пространные объяснения также характерны для представителей власти — например, в «Моих похоронах» (1971) «умудренный кровосос» (то есть тот же «ученый») «вдохновенно произнес речь про полнокровие».

А то, что планета Тау-Кита — это аллегория советской власти, подтверждает перекличка с песней «Она — на двор, он — со двора…» (1965): И если б наша власть была / Для нас для всех понятная, / То счастие б она нашла, / А нынче — жизнь проклятая!..» = «В далеком созвездии Тау-Кита / Всё стало для нас непонятно». Еще через несколько лет, во время встречи Старого Нового 1969 года в ЦЦРИ, Высоцкий скажет Павлу Леонидову: «…у Брежнева со мной сколько разницы? Так он меня или кого-нибудь из нашего поколения понять может? Нет! Он свою Гальку понимает только, когда у нее очередной роман. Ой, ей, ей! Не понимает нас Политбюро. И — не надо. Надо,