class="p1">Минутами до этого я видел, как Ник подозвал к себе Эндрю и лично за все его поблагодарил.

— За что такая особенная благодарность? — спросил его Эндрю.

— Вы и только вы подарили мне возможность видеть моих детей…

Больше я не смог ничего расслышать.

Глотнув рюмку жгучего коньяка, обжегшего и охладившего горла, я случайным образом взираю на Ника. Весь вечер он не сводил с неё глаз, оберегая её, как бессонный страж. Будь его воля, он сгреб бы ее в охапку с ревнивой жадностью. Следил, впрочем, как и я, чтобы ничей взгляд не посягнул на право смотреть на нее. Сколь велика его любовь к дочери. Помню, он недавно мне по вечеру как-то сказал: «Не мог я расстаться с мыслью о ней… Как бы я не отвлекал себя так, чтобы думать о чем-то другом… Не мог… Мысль о ней всегда лежала в глубине моего сознания. Когда я потерял её, то, ночуя под открытым небом, я жалел, что не умер… Это был самый настоящий грохот потрясения в моей жизни — осознание того, что не увидишь этих озорных ямочек на щеках и не услышишь смеха, покрывающего сердце слоем сладкого тягучего меда». Изъеденный пороками, чувствуя себя оплеванным, заклейменным, он до последней минуты не мог сделать шаг навстречу, заговорить с ней… Репетировал столько раз, денно и нощно… без толку изводил себя бесконечными думами. Он был готов задолго до наступивших минут. Подоспел этот час, и он потерял всю храбрость. Ему столько всего нужно сказать, но он страшно взволновал, ибо не только душой, но и телом намерен раскаяться во всех прегрешениях, представ перед ней, как перед Богом. Как только он взирает на неё, в его зрачках — дрожь; он пьёт ее своим сердцем, близ неё он вдыхает всю любовь.

Уже отчаявшись привлечь её внимание, он, выдержав испытание временем, но так и не собравшийся с мыслями, рассуждает об уходе, но, опустившись на дно сознания, где не перестаёт заканчиваться до сей поры глухая безмолвная борьба с самим собою, что-то напоминает ему о неизбежном конце, который ожидает нас всех. «Помяни мое слово, Джексон. Жизнь не бесконечна, зачем медлить и ухудшать свои шансы на то, что может в одночасье сделать нас счастливыми, будь мы чуть смелее?» — совет Ника, к которому я вновь и вновь обращаюсь. Невыносимые проявления действительности, продиктованные условиями, поставленными мне не только Брендоном, но и Даниэлем, мешают мне совершить то, чего я страстно желаю.

Платком проводит он по лоснящемуся лбу и идет куда-то так целенаправленно. Назойливая мысль не оставляет его в покое. Медленной поступью с новыми силами, ещё оставшимися от душевного кризиса, несчастный шагает к ней, спотыкаясь от волнения, неся в себе громадное количество чувств, обуревавших над ним. Меня одолевает незнакомое волнение. Второй раз я взволнован сценой сближения дочери и отца. «Все его мысли написаны в его движениях».

Смущённый присутствием посторонних, робко приблизившись к ней, он не знает, как сказать, как отвлечь её, пока та, сидя к нему спиной, выслушивает собеседника. Не могу я ясно разглядеть черты его лица, но, судя по оцепенению, одни глаза выдают в нем жизнь; тело застывает, он краснеет до корней волос. Почувствовав стоящую за собой чью-то фигуру, заслоняющую падающий на них свет, она едва оборачивается и поднимает на него чистые-чистые глаза. Ощущающий её волнение, я убежден, как у неё неистово колотится сердце. У меня перехватывает дыхание, как только он протягивает ей руку и затуманивает её таким взглядом, который пронзает до пяток. Я считываю с ее сердца — ее пламенная тоскующая по нему душа всё простила и тянется на цыпочках к нему.

— Ник приглашает её на танец? — замечает с улыбкой брат, но печальные ноты, ненамеренно обозначившиеся в его речи, невозможно не уловить. Не только по выражению лица можно ощутить чувства человека, но и по содержанию звучания голоса.

Я ограничиваюсь одним кивком и издали с сыном кающегося продолжаю наблюдать за происходящим.

Какая-то непобедимая робость объяла её.

Эта картина так трогает меня. Не обманывают ли мои глаза?

У захваченной врасплох все слова замирают на губах. Беззвучно, раскрывая лепестки губ, она словно невольно проговаривает с дочерней страстью, не то спрашивая, не то утверждая:

— Па-па?

Осчастливленный одним лишь долгожданным словом «папа», прозвучавшим из уст дочери, черты его лица освещаются добрым взглядом и не исчезает все та же застывшая улыбка. В его сердце — отражение небесной лазури. Переживая слишком бурно, он багровеет от напряжения. До чего же полно трепета, произнесенное дочерью, обращение к отцу! Как же его преображает ее присутствие. Едва она только произнесла это чарующее слово, он сразу же обращается в другого человека, пребывая в блаженном неведении. Эта минута заслоняет за собой те несчастные события, в которых он существовал. И если до этого он желал своей смерти, то сию минуту в нем теснятся чувства наслаждения жизнью, где каждая секунда для него ценна и блаженна.

Повинуясь невидимому притяжению, они давно забытыми родственными нитями, связывающими их друг с другом, оплетают тоскующие души, и в этом объятии они замирают и безмолвно оживляются.

Нет ничего более волнующего, чем этот момент. Движения нежных вздохов пробегают по смотрящим. Это зрелище тронет самое жестокое сердце. Никогда, никогда я не видел такой картины — грубый и закрытый от мира, поглощенный работой и мыслями о своей неудачной любви, превратившей его в остерегающееся любых чувств существо, трепещет от счастья, наполненного нежностью, что свойственно матери, не отходившей от своего дитя. Его истерзанное сердце вновь воскресло, вновь полюбило; из его седины появились живые нити, оплетающие и будящие его тело от непробудного мрачного сна, являющегося для него реальностью.

Зажигаются первые звезды, будто для них. Из глуби бесконечной все предавшиеся покою души взирают на отца и дочь.

Одухотворенный желанной мыслью, восхищённый очарованием небесных черт дочери, которыми все часы жадно упивался его взор, он, как стражник, охраняет этот поблекший цветок. Долгие страдания калеки изнурили ее.

Взгляд отцовской нежности, преисполненный безрассудным обожанием, трогает девичье сердце. «Давай же, согласись…» — произносится в сердцах потрясенных живой грёзой.

Все, все не спускают взглядов от них — облика ангела, явившегося к грешнику.

«Один взгляд, один жест, одно слово и всё сразу же перестанет быть тайным», — разум еще удерживает меня, но сердце бойко сопротивляется.

Мягкий вечерний ветер легкими незаметными движениями окутывает их и одним небольшим порывом касается её лица, увлекая волосы назад, как бы ободряя, уговаривая на то, чтобы она выразила то самое