рыба успела столь богато расплодиться за долгие месяцы войны, когда ее никто не тревожил в реке», – возбужденно рассуждали мы. Объемистая брезентовая котомка, что прихватил с собой дед Иван, была уже наполнена почти доверху. Я то тащила ее, безмолвно шевелящуюся, волоком вслед за дедом по снежно-глинистому месиву, то изо всех сил помогала онемевшими руками тянуть тяжеленный сачок из воды.

Остановиться бы нам! Унять бы, умерить этот несусветный охотничий пыл! Уйти бы вовремя, не оглядываясь и не сожалея, от щедрых берегов! Но нет. Азарт, а вернее, неуемная, голодная жадность овладели нами: уже много, слишком много было ее, этой рыбы, а хотелось все больше и больше. Мы оба промокли до нитки. В моих ботинках уже давно хлюпала, переливалась через край вода, но я не замечала холода. По лицу градом катился пот, щеки пунцово горели. «Вот еще разок закинем с тобой, деваха, и – будет, – возбужденно бормотал, спотыкаясь и оскользаясь на ходу, дед Иван. – Мать засолит рыбешку – надолго хватит. Небось не станем больше так бедовать».

Опорожняя в очередной раз сачок, я недостаточно далеко оттянула его от кромки берега. Из трех выловленных щук две, самые крупные, тотчас же проворно зашлепали к воде (непонятно, как они ее чуют?). Стараясь не упустить их, я, не раздумывая, плашмя бросилась на грязный снег. Одна рыбина, холодная, упруго бьющаяся, остро пахнущая речными водорослями и илом, оказалась подо мной, вторая же смачно плюхнулась в воду (успела-таки дошлепать!), лишь мелькнул под берегом серебристый хвост. От досады я чуть не разревелась, а дед Иван прямо-таки вышел из себя. «Ах, чтоб тебя, раззява! – непривычно грубо выговаривал он. – Какая же ты, право, деваха, неловкая! Упустить такую рыбину! Небось самая крупная из всего улова!»

Я не успела открыть рот, чтобы оправдаться, как вдруг…

– О-ля-ля!! Дас ист фиш? Хундаба!..[94]

На вершине берегового откоса стояли три незнакомых фрица, в шинелях и в касках, и с недоверчивым любопытством, удивленно и озадаченно смотрели на нас. Вот один из них – очкарик, с обмотанной черным платком шеей, – нелепо размахивая руками, съехал вниз по снежному откосу, пнул носком сапога мокрую котомку.

– Ист дас фиш? – повторил он вопросительно, поочередно оглядывая застывших в горестном предчувствии меня и деда Ивана, и, не дождавшись ответа, отогнул край брезента.

– Дас ист фиш! – заорал он в восторге в третий раз и, запустив руку в мешок, вытащил большого, слабо трепыхавшегося налима. – Кукен зи маль зихь, кукен! Абер дас ист натюрлих айне шонес фиш! Филь фише![95]

И те двое уже тоже скатились вниз, и, окружив котомку, совали в нее свои жадные лапы, и орали, и ржали, и выли от радости, завидя дармовую добычу.

– Что же вы делаете, ироды? – плаксиво сказал дед Иван, горько и жалко дрожа синими губами, когда фрицы, подхватив котомку, стали карабкаться по склону вверх. – Совесть-то у вас, мародеров, есть или вы всю ее провоевали? Не вы же ловили эту самую «фиш». Ну, возьмите, сколько вам надо, остальное-то оставьте… У нас маленький больной киндер, две больные фрау. Мы все кранк – больные. Как же так можно?

– Но, но! Никс мародер! – обернулся тот, что в платке, и очки его угрожающе блеснули. Съехав снова вниз, он издевательски похлопал деда Ивана по плечу. – Здесь кайн киндер, кайн фрау[96] – есть только один немецкий зольдат, а он мусст филь и шмект кушай…[97] Рыба – карашо. Немьецкий зольдат гаварит грозз фатер[98] «данке» – шпасиба. – С громким ржаньем он поспешил вслед за другими.

Они уже почти дошли до дороги – там стоял крытый брезентом грузовик. Теперь я поняла: это были проезжие немцы. Они увидали нас с машины, а возможно, их внимание привлекли наши азартные крики. Так вот, они уже почти дошли до дороги, как вдруг остановились. После короткого совещания один из них – это опять был очкарик, – размахивая руками, снова побежал к нам. Он молча и деловито выдернул из рук деда Ивана мокрый шест, который тот продолжал сжимать побелевшими пальцами.

– Ну, ну, грозз фатер, абер вайнен[99], плакать – никс карашо! Ти делает други сетка. Немецкий зольдат зельбст хотеть поймать фиш. – И побежал, волоча за собой сачок, оставляя на серо-голубом снегу бородатые ошметки тины.

А дед Иван действительно плакал. Мутные слезы текли по грязным щекам, стекали на морщинистую шею. Он размазывал их по лицу трясущейся ладонью. Мне стало так жаль его, маленького, несчастного, со сползшими с тощего зада мокрыми портами, что я тоже заплакала, горько и безутешно.

– Главное, сачок, паразиты, уволокли, – горестно сморкался и всхлипывал дед. – Теперь не половишь – где его еще взять? Вот и порыбачили мы с тобой, деваха… Был куш, а стал шиш. Хоть бы одну рыбешку, ироды, оставили.

– Одна-то щука есть, – сказала я, поднимаясь наконец с земли, с трудом распрямляя онемевшие и враз закоченевшие ноги. – Смотри, деда. Знаешь, я специально не вставала, чтобы они не увидали. Ну, смотри же…

Вдавленная в снежно-глинистое месиво рыба казалась мне теперь царским подарком. Она уже не взбрыкивала, а лежала смирно и лишь изредка, словно зевая, устало и нехотя открывала зубастую пасть.

– Ий-ех, чтоб те, курат! – горестно и сокрушенно махнул рукой дед Иван (он никогда не бранился, самым страшным ругательством у него было слово – «курат», что означало по-фински «черт») и как-то потерянно и виновато побрел по берегу к дому. – Ий-ех, деваха, обмишурились-то мы с тобой как! Что теперь матери, Таське, Женюшке скажем? Дай я хоть эту-то последнюю щуку спрячу под куфайку. Ведь увидят проклятые жлобы – враз отымут.

…Если когда-нибудь мы еще встретимся с вами, мои дорогие братья, я непременно расскажу вам и про ту давнюю рыбалку, и про то по-настоящему неутешное горе, которое мы с дедом Иваном тогда испытали. Только встретимся ли мы?

Теперь немного о текущих делах. Всю эту неделю занимались работами по двору: пилили дрова и складывали поленницы, убирали, чистили сарай и конюшню для лошадей. А сегодня Сима с мамой трудятся над панским бельем, мы же с Мишей получили задание – убрать и побелить курятник. Вот это работенка так работенка! Измазались, «избелились» мы оба с макушки до пяток, вечером вышли из курятника, похожие на снежные мумии. Мишка направлял шланг с бьющейся из него белой струей на потолок и на стены, а я, в длинном до пола, дырявом фартуке из мешковины, качала насос. И все это делалось в такт озорной, веселой