Довольно бестактно я спросила Павла Аристарховича, как относятся его знакомые – русские эмигранты – к тому, что в настоящее время советские войска взяли инициативу в свои руки и что фронт неумолимо, хотя и не так быстро, как бы нам хотелось, приближается к границам Рейха?

Павел Аристархович посмотрел на меня долгим, спокойным взглядом. В его глазах под припухшими, иссеченными, мелкими, старческими морщинами веками таились грусть и усталость.

– Так же, как и вы, – без тени рисовки ответил он, а помолчав, добавил нехотя: – Вероятно, отношение каждого живущего на чужбине русского человека к происходящим событиям соответствует уровню его душевных эмоций и нравственного потенциала.

Кажется, я поняла, что подразумевается под мудреными словами «душевные эмоции и нравственный потенциал». Тут и естественное опасение за собственную жизнь, и вполне оправданное смятение, связанное с ожиданием непредсказуемых жизненных изменений, и непрерывно растущая подспудно гордость. Пожалуй, главное все-таки – подспудно растущая день ото дня национальная гордость: сюда, в логово фашизма, который за короткий срок подмял под себя почти весь мир, а теперь сам терпит поражение за поражением, идут победителями, карателями и мстителями, а для многих миллионов порабощенных людей – жданными воинами-освободителями, посланцы далекой, казалось бы, навсегда и безнадежно утерянной более четверти века назад, но все равно никогда не забываемой, страстно любимой Отчизны. Конечно же, ветер грядущих, уже близких перемен вселяет в сердца бывших граждан России, ныне вынужденных ютиться по чужим углам эмигрантов, как новые светлые мечты и надежды, так и прежние опасения, тревоги и страхи…

Павел Аристархович словно бы угадал мои мысли: «Вам не следует думать, что для русской эмиграции безразлична судьба России, – глухо сказал он. – В первые, самые тяжкие месяцы войны, когда советские войска непрерывно отступали под натиском гитлеровских полчищ, здесь, на Западе, русскими эмигрантами был создан фонд помощи Красной армии, и каждый, кто мог, внес посильную лепту. Вы, вероятно, этого не могли знать. – Заметив удивление на наших лицах, он слабо усмехнулся. – Могу также добавить, что организацию этого фонда как раз взяли на себя те люди, что считались, да, вероятно, и сейчас считаются, самыми ярыми, махровыми врагами советской власти. Я, конечно, далек от мысли, что именно средства, собранные русскими эмигрантами, изменили ход военных событий в России, но как бы там ни было…»

Ушли они что-то уже около восьми часов. Прощаясь, Павел Аристархович, необычно волнуясь, неожиданно пригласил нас всех посетить 28-го ноября их скромную обитель. «У меня небольшой юбилей, – сказал он. – Сердечно прошу всех пожаловать на чашку чая. Вы доставите нам с Юрой огромное удовольствие. Окажите честь. Вы – единственные люди здесь, которые… с которыми… Словом, я надеюсь. Мы будем ждать вас».

Ну, что же. Кому-кому, а нашему другу – «бывшему» – следует «оказать честь». Он сказал: «небольшой юбилей», – значит надо подумать о подарке. Что же подарить?

Ого, уже десять минут первого. Пора, пора отправляться на боковую. Но запишу еще одно, о чем нельзя не сказать. Сегодня газета «Новое (Лживое) слово» впервые отважилась признаться, что Киев – наш (поздненько же решились они на это!). Но и все равно прямо о его сдаче не говорится: «…Бои ведутся в Киеве». И немного дальше: «…Бои ведутся Северо-Западнее и Западнее Киева». Ну а тут уж и дураку ясно, что столица Украины – наша! Еще сообщается, что 26-я годовщина Октябрьской революции была блестяще отмечена в Кремле и Сталин выступал с речью. Наверное, говорил о непременной грядущей Победе, о тех, кто своим трудом добиваются ее… Да, вздохнешь лишний раз – и все.

Но самое, пожалуй, интересное – это слова английского посла в СССР, произнесенные им в Москве, в том же Кремле, по случаю годовщины Октября: «…Народы Англии, Соединенных Штатов Америки и Советского Союза научились не только понимать, но и любить друг друга, и эту прекрасную гармонию никто и никогда не нарушит…» Вот это да! Как же они, господа редакторы, рискнули обнародовать столь опасную и неприятную для Вермахта фразу?

Получила сегодня письмо от Зои Евстигнеевой. Пишет, что ждет меня, что очень хотелось бы встретиться, поговорить. Уж не знаю, сумею ли я когда-нибудь выбраться к ней, соблаговолит ли Шмидт выдать мне «аусвайс» на столь дальнюю поездку?

Ну, вот и все. Сейчас отправлюсь наконец спать, но сразу уснуть, наверное, как всегда, не смогу. Значит… Значит, Киев наш. Точно наш! Цел ли тот полукирпичный-полудеревянный дом, что стоял на круче над Днепром, из окон которого «…Було видно, було слышно, як реве ревучий». И где он, тот, сероглазый, что когда-то рассказывал мне об этом, родном для него доме? И если он жив, если, вопреки всем преградам, добрался до своих, то помнит ли, вспоминает ли хотя бы изредка обо мне?..

17 ноября

Среда

Убит Райнгольд. В доме Гельба гнетущая тишина – не слышно ни плача, ни разговоров. Задернутые черными полотнищами окна комнат смотрят на улицу слепыми глазницами. За несколько часов – извещение принесли утром – Гельб осунулся, сгорбился, постарел сразу лет на двадцать. А на фрау Гельб просто больно глядеть: ее всегда пухлое, румяное, приветливое лицо под черной, сменившей белоснежный чепец накидкой словно бы закаменело в горе, стало похожим на безжизненную маску.

В обед я увидела в окно, как Гельбиха вышла из сеней с ведром поросячьего корма в руке и вдруг, будто забыв, куда шла, опустила ведро, остановилась в нерешительности и растерянности посереди двора. И такая глубокая, такая безысходная скорбь была в этот момент в наклоне ее головы, в поникших плечах и в опущенных бессильно руках!

– Подойди к ней, передай им от всех нас наши соболезнования, – глухим голосом сказала остановившаяся рядом со мной мама.

Я покачала головой. Нет. Не могу. Я не сумела объяснить маме охватившего меня неясного, но вполне определенного чувства виноватости по отношению к семье Гельба, ощущения собственной причастности к сразившему этих людей горю. Мне казалось, что им будет неприятно наше участие, а все слова сочувствия прозвучат фальшиво и неискренне. Но маму, видимо, не тревожили подобные сомнения. Она посмотрела на меня с холодной укоризненностью.

– О чем ты? Человеку плохо – ему надо помочь. Мы люди и должны всегда, несмотря ни на что, оставаться людьми.

Она вышла из комнаты. Хлопнула входная дверь. В окно я увидела, как мама спустилась с крыльца, подошла к Гельбихе. Одной рукой она обняла ее за плечи, другую, с расставленными тремя пальцами, вытянула перед собой. Я не слышала ее слов, но наверняка знала, что она