В первую очередь ее заслугу он видит в пробудившейся духовности простых людей, в том, что в забитом, дремучем народе проявилась пребывавшая в длительной спячке интеллектуальность. Об этом свидетельствует современная литература. Да и вообще, по его, Георгия Николаевича, наблюдениям, духовные запросы советских русских сейчас зачастую выше, чем у тех, кто живет на Западе…

Ну наконец-то, хоть в чем-то одобрил непримиримый «бывший» и революцию, и советскую власть!

После чая на столе появились карты, и стеснительная Мария Арнольдовна принялась обучать маму и Симу какой-то старой «благородной» игре. А я присоединилась к Юре и Нинке, которые, сидя на полу, рассматривали альбом с фотографиями.

– Начните с первого листа, – тихо сказал Юра и положил альбом мне на колени. – Там моя мама… Вот она.

С фотографии приветливо смотрела на меня улыбчивая круглолицая темноглазая девочка с большим бантом на вьющихся светлых волосах, в простеньком с белым кружевным воротничком платье. Она обнимала за плечи сидящих рядом с нею женщину и мужчину.

– Тут моя мама еще совсем девочка, – волнуясь, объяснял Юра. – Там дальше вы увидите и другие ее фотографии, но эта мне нравится больше всех… А здесь – ее родители.

– Ты помнишь свою маму, Юра?

Он неопределенно пожал плечами: «Дедушка уверяет меня, что я не могу ее помнить – она умерла, когда мне было всего несколько месяцев. Но мне кажется… Мне кажется, что я все-таки помню свою маму. В моей памяти это что-то очень красивое, теплое и мягкое».

Я переворачивала толстые, обведенные по краям золотом листы старинного альбома, и передо мной проходила череда чужих, незнакомых лиц – веселых и печальных, молодых и старых, красивых и обыкновенных. Невольно думала – ведь за каждым лицом, за каждым взглядом, за каждой улыбкой или хмуростью бровей скрывается свой особый мир – со своими неповторимыми радостями и печалями, заботами и тревогами, надеждами и разочарованиями… Где сейчас все эти люди, как они жили и продолжают ли еще жить, какими – ласковыми или суровыми – оказались их судьбы?

А вот наконец и Павел Аристархович. Молодой, обаятельный. Седины еще нет и в помине, и во взгляде непривычная нынешняя тоска, а теплый свет любви и счастья. Одной рукой он облокотился на кресло, в котором сидит, гордо откинув голову, молодая красивая женщина… Еще одна фотография – Павел Аристархович с Юрой. На песчаной дорожке, рядом с клумбой увядающих осенних хризантем, стоит маленький, пяти– или шестилетний мальчик в длинных «взрослых» брючках, в теплой вязаной курточке и в таком же с помпоном берете, держит за руку деда. На Павле Аристарховиче строгий, темный сюртук, похожая на нынешнюю шляпа-котелок. В глубине снимка виднеется часть какого-то здания с широким крыльцом, по ступенькам которого спускается, опираясь на палку, старая дама в накинутой на плечи шали.

– Здесь мы во Франции, – говорит Юра. – В этом доме живут русские люди. Он так и называется – «Русский дом».

– Русский дом? – Я озадаченно смотрю на Павла Аристарховича, и он, повернувшись от стола ко мне (они все играют в карты), объясняет:

– Да, именно так – «Русским домом» – зовут во Франции пансионат для эмигрантов из России. Его основала в середине двадцатых годов фрейлина императорского двора, княгиня Вера Кирилловна Мещерская, женщина очень образованная, владеющая несколькими языками. В эмиграции она открыла небольшой пансионат для благородных девиц, где вместе с ее дочерьми обучались дети знатных французов, англичан, немцев и даже американцев. Впоследствии одна из ее учениц, богатая англичанка, купила в подарок для Веры Кирилловны имение в небольшом городке Сент-Женевьев, что под Парижем, где и обосновался «Русский дом».

– Там и сейчас по-прежнему обучаются благородные девицы? – спросила заинтересованная Сима.

– Видите ли… Теперь там…

– Теперь это просто приют, или, вернее, богадельня, для состарившихся, немощных, никому не нужных, одиноких русских стариков, – жестко перебил Павла Аристарховича Георгий Николаевич и, встав из-за стола, принялся возбужденно вышагивать взад-вперед по комнате. – А оттуда, из пансионата, они, эти несчастные российские изгои, отправляются прямо на кладбище – благо оно близко – всего в каких-то десяти минутах ходьбы от богадельни. В чужой, немилой земле обретает последнее пристанище элита русской аристократии, а также изгнанные с Родины большевиками истинные патриоты России, не щадившие своих жизней за Веру, за царя, за Отечество…

Меня покоробили откровенная неприязнь и даже ненависть, прозвучавшие в словах Георгия Николаевича. Зачем же он так? Кто виноват в том, что блистательная «элита русской аристократии» сама, как от прокаженных, бежала от большевиков? Ведь видели же мы – и не раз! – в фильмах, как высокопоставленная знать давила друг друга на крымских пристанях и причалах, пытаясь проникнуть на готовящиеся к отправке за рубеж корабли, как лезла по головам женщин и детей к трапам, как, покидав все свои узлы, чемоданы и баулы, бросалась вплавь за отплывающим поспешно судном. А те, кто не щадил своих жизней «за веру, за царя и за Отечество», – ведь они (ну, если не все, так большинство из них) открыто не приняли советскую власть и именно потому оказались ее врагами. За что же теперь корить большевиков, обижаться на них?

– Павел Аристархович, – специально игнорируя Георгия Николаевича, обратилась я к нашему другу, «бывшему», – а почему вы, русские эмигранты, не попытались обратиться с просьбой к Советскому правительству о возвращении в Россию? Ведь уже миновало почти четверть века. Мне кажется, что…

– О, девочка, милая, как же ты несведуща, как, вероятно, несведущи все так называемые простые советские люди! – воскликнул Георгий Николаевич, остановившись передо мной и заломив руки. – А известно ли вам, мои дорогие соотечественницы, что Советское правительство дважды – первый раз после взятия Крыма, а второй раз – в середине двадцатых годов – объявляло амнистию для офицеров и солдат царской армии? Нет? Не известно? Впрочем, я так и предполагал… Так вот, явились с повинной не десятки и даже не сотни измученных в разлуке с Родиной и вздохнувших наконец-то с облегчением людей. Повторяю: не десятки и не сотни – их явились многие тысячи. И что же? Все они канули в безвестность, иными словами, были бесчеловечно, без суда и следствия, расстреляны чекистами.

– Это неправда! – сказала я с негодованием.

И мама с Симой тоже возмущенно подтвердили:

– Нет! Такого не могло, не может быть!

– Не могло? Вы полагаете – я лгу? – Лоб, щеки, шея Георгия Николаевича покрылись красными пятнами. Он достал из кармана платок, тщательно вытер им лицо. – А вы слышали о Дмитрии, – он назвал фамилию, но я ее не запомнила, – который, будучи в