В общем, — как годы спустя заметил Л. Мартынов, — «Бог знает, что говорила Ксюша Некрасова!»[2049] И удивительно ли, что Н. Асеев со временем стал от нее шарахаться, называя не иначе, как «привидением». И другие поэты, ценя Ксюшин дар, предпочитали тоже отделаться трешкой на скромный обед, чем часами слушать бесконечный поток ее стихотворений, где — сошлемся на мнение Н. Мандельштам — «иногда раскрываешь рот от удивления — что за чудо? — а то прет такое, что хочется плакать»[2050].

Так и до войны, и после войны. Так и во время войны, когда Н. вместе с мужем и грудным младенцем была отправлена в эвакуацию, но — несчастья не оставляли ее ни на минуту — муж по дороге сошел с ума, ребенок погиб при не вполне ясных обстоятельствах, и сама Ксюша натерпелась лиха. Надо бы научиться, как все, зарабатывать себе на хлеб,

а я, — рассказывает Н., — не работала, необозримое горе утопило мои руки, и беспрестанно ноющая печаль не давала мне покоя, и я не могла сидеть на месте и ходила из дома в дом, из квартиры в квартиру, не в силах сосредоточить себя в каком-нибудь деле. <…> И люди давали мне кусочки хлеба или тарелку супа или каши, и я принимала и была благодарна[2051].

Пока уже в Ташкенте не прибилась к А. Ахматовой, даже первое время ночевала в ее комнате на подстилке. И — не чета другим поэтам — Ахматова от своей бесприютной товарки по ремеслу не отмахнулась: если и сравнивала, то только с М. Цветаевой, в силу своих скромных возможностей ей помогала и 15 августа 1943 года отослала И. Эренбургу подборку стихов Н. со словами: «Мне они кажутся замечательным явлением, и я полагаю, что нужно всячески поддержать автора. <…> Конечно, самое лучшее было бы напечатать стихи Некрасовой в журнале или газете»[2052].

Но с появлением стихов в печати уже и в послевоенное время была совсем беда. Впадая в отчаяние, Н. обращалась со слезными письмами к Сталину, Поскребышеву («Несколько лет мне ставят нелепые барьеры, и я бьюсь головой о стенку…»), К. Симонову («Константин Михайлович, я гибну, одной не выбраться, помогите мне, пожалуйста»), надеялась на участие почему-то М. Пришвина[2053], других знатных, как ей казалось, писателей. Однако журнальные публикации пресеклись на единственном стихотворении «Мальчик» в «Новом мире» (1947. № 2). И из попытки издать книгу в 1953 году тоже ничего не вышло — ее стихи, с точки зрения Е. Книпович, не более чем «декадентское ломание, манерная детскость для умиляющихся маститых дядь из узкого литературного кружка», тогда как А. Жаров, другой издательский рецензент, и вовсе припечатал: «Творчество ее в целом — это не в обиду будь сказано — законченный образец графомании»[2054].

Поэтому первую — и тонюсенькую, всего 14 стихотворений! — книгу «Ночь на баштане», выпущенную под редакцией С. Щипачева, — Н. увидела только в декабре 1955 года, в Союз писателей, несмотря на очень лестную рекомендацию М. Светлова, ее так и не приняли, выделив, правда, за 8 дней до смерти первую в Ксюшиной жизни комнату в коммуналке, в которой она даже прописаться не успела.

И, — как 19 февраля 1958 года сказано в дневнике Д. Самойлова, — «провожали нищий гроб Ксении, одетой в пестрый халатик, облагороженной смертью»[2055], С. Наровчатов, Б. Слуцкий, В. Гончаров, Г. Левин, В. Тушнова, Я. Смеляков, С. Васильев, Е. Евтушенко… — одни поэты[2056].

А кто же еще?..

Через месяц выйдет уже полноценная книга «А земля наша прекрасна», поэты со временем напишут о ней стихи и воспоминания. И Н. такой, видимо, уже и останется в нашей литературе — как поэт для поэтов. Подобно Хлебникову, подобно другим великим и малым юродивым русского стиха.

Соч.: В деревянной сказке: Стихотворения. М.: Худож. лит., 1999; На нашем белом свете: Стихи, наброски, воспоминания современников. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2002.

Лит.: Бухарова И. Странница: О судьбе и поэзии Ксении Некрасовой. Иркутск: Изд-во Иркутского ун-та, 2006; Сутырин В. Ксения Некрасова: Реконструкция жизненной и творческой судьбы незаурядного поэта. Екатеринбург: Сократ, 2019 (Жизнь замечательных уральцев).

Непомнящий Валентин Семенович (1934–2020)

Так случается: закончив классическое отделение филфака МГУ с дипломом «преподавателя греческого и латинского языков, учителя русского языка и литературы в средней школе» (1957), Н. устроился на работу в газете швейной фабрики № 3. И там же, что было тогда в порядке вещей, вступил в КПСС. Н. вспоминает:

В то время, после смерти Сталина и ХХ съезда партии, в среде думающей интеллигенции распространялось мнение, что «порядочные люди должны идти в партию». И когда мне начальство фабрики велело вступать в партию (как «работнику идеологического фронта»), я, не задумываясь, пошел[2057].

Следствием явилось только то, что его, молодого коммуниста из фабричной многотиражки, по рекомендации университетского приятеля Ст. Рассадина без проблем приняли редактором в «Литературную газету». Началась новая жизнь — в каждодневной работе с рукописями талантливых авторов и почти каждодневном общении с верными друзьями и, как тогда казалось, до конца дней единомышленниками.

Вот «все они красавцы, все они таланты, все они поэты» на групповых портретах Б. Биргера: Б. Балтер, Ф. Искандер, В. Войнович, Б. Окуджава, Л. Копелев, Б. Сарнов, О. Чухонцев, и Н., безусловно, свой в этом кругу.

Он начинает писать и несколькими годами позже весело, например, разделывает «Тлю» И. Шевцова (Знамя. 1965. № 1). Но критиком себя не чувствует — хотя бы по той причине, что текущую литературную жизнь и писателей-современников в его сознании и в его планах все решительнее оттесняет Пушкин. В «Вопросах литературы» появляется статья «Симфония жизни» о «Маленьких трагедиях» (1962. № 2), вскоре после которой Н. приглашают на работу в редакцию этого журнала, за нею следуют темпераментные полемические заметки «Сегодня, здесь, сейчас!» (Знамя. 1963. № 10) и наконец «Двадцать строк. Пушкин в последние годы жизни и стихотворение „Я памятник себе воздвиг нерукотворный“» (Там же. 1965. № 4).

Оттепель еще длилась, и «в то время литературоведческая статья могла стать бестселлером, — вспоминает Н. — Тут так и случилось». И не только потому, — продолжает Н., что «она была в духе времени, шестидесятнического либерализма с его эзоповым языком и полускрытыми аллюзиями (когда, например, ругали „николаевский режим“, а на самом деле разумели советскую цензуру и обком КПСС)». Но еще и потому, что «в ней впервые в советском пушкиноведении прозвучала религиозная тема»[2058], понятая, впрочем, атеистическим окружением не как новый для автора символ веры, а как еще один дерзкий выпад в сторону безбожного режима.

Меж тем как