Н., на дух не перенося советчину, уже тогда, а с годами все решительнее стал сторониться и ее антипода — секулярной фрондирующей интеллигенции с ее, как он полагал, беспочвенностью, радикализмом и западничеством. Ориентиром стала увиденная по-своему эволюция Пушкина — к либеральному консерватизму, то есть к монархическим убеждениям и традиционалистским ценностям, к народолюбию и тому, что можно счесть антиамериканизмом (статья «Джон Теннер»).

Оценивать эту перемену участи и состав идей Н. здесь не место, поэтому скажем лишь, что его путь был нескорым, и в 1968 году Н. даже оказался одним из героев диссидентской «Хроники текущих событий»: составил обращение в защиту томящихся в тюрьме А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, их товарищей, «и, — говорит Н., — под этим письмом подписались двадцать пять человек — от Паустовского и Каверина до Максимова и Войновича, его потом так и стали называть „писательским“». А самого Н. «быстро взяли за шиворот и протащили по всем ступенькам лестницы допросов, дознаний, угроз…», с тем чтобы, не дождавшись раскаяния, исключить из партии[2059].

Должны были бы и с работы прогнать, однако, — продолжим цитирование, —

главным редактором «Вопросов литературы» был Виталий Михайлович Озеров — писатель и критик насквозь партийный, но человек очень порядочный. Он меня просто понизил в должности: я был завотделом, а сделался младшим редактором. И вместо 230 рублей стал получать 110. И кроме того, мне на год запретили выступать по радио, публиковаться в печатных изданиях[2060].

Худа без добра, впрочем, не бывает. Н., натура артистическая, что называется, с харизмой, к тому времени уже выступал с публичными лекциями о Пушкине в музеях, библиотеках, школах, институтах и концертных залах, мало-помалу приобретя славу «великого пушкиниста», а то и «главного пушкиниста России».

Профессиональные историки литературы к такого рода проповедям, к жреческому толкованию пушкинских произведений как священного писания относились, — замечает Н., — «без всякого восторга»[2061]. «Мне очень нравится, как вы пишете, но совершенно не нравится, что вы пишете», — сказала ему как-то Т. Цявловская[2062]. Но Н. и не хотел быть ученым в классическом смысле этого слова, называя себя филологом-писателем или, еще вернее было бы сказать, мыслителем, и приращению научно достоверных знаний безусловно предпочитая философскую рефлексию на историческом и историко-литературном материале.

Конечно, возглавив в 1988 году Пушкинскую комиссию ИМЛИ, а в 1992-м перейдя в институт на постоянную работу, и Н. в 1999 году, минуя кандидатскую степень, наконец-то защитил докторскую диссертацию, но нехотя и в форме научного доклада «Феномен Пушкина как научная проблема: к методологии историко-литературного изучения». Его репутация обеспечивалась не академическими регалиями, а выходившими как раз не в научных издательствах книгами, одна из которых — «Пушкин. Русская картина мира» (1999) — была отмечена Государственной премией России (2001).

И обеспечивалась, естественно, активной общественной позицией Н. Отношения с друзьями мятежной юности сошли на нет. «С либералами взаимное отчуждение происходило давно и неуклонно», — говорит Н., а В. Есипов, входивший в этот круг, напоминает, что окончательный разрыв состоялся в феврале 1987 года, когда, обсуждая в застолье переписку Н. Эйдельмана и В. Астафьева, Н. решительно поддержал Астафьева, а «провокатора» Эйдельмана столь же решительно осудил[2063]. И понятно, что о «Прогулках с Пушкиным» А. Синявского он в 1990 году отозвался крайне неодобрительно.

Зато Н. сблизился с А. Солженицыным, был приглашен в состав постоянного жюри его литературной премии, и, — вспоминает П. Басинский, — Солженицын «однажды даже пошутил: „Валентин Семенович, давайте выведем вас из жюри, дадим вам нашу премию, а потом введем обратно“»[2064].

Последние годы жизни Н. были омрачены. И нездоровьем, и безденежьем, и разладом с трендами, возобладавшими в современной культуре, и тем, что Россия пошла явно не тем путем, на какой он надеялся.

Вот и отвечая на вопрос, комфортно ли он себя чувствует в новой России, Н. сказал: «Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, „кровь в желчь превращается“». Одна лишь надежда, одна, лучше сказать, вера: в то, что

наше душевное устройство, наш духовный генотип, наши, если хотите, культурные «атавизмы» окажутся достаточно стойкими, чтобы не поддаться духовной американизации, этому соблазну совместного целеустремленного бега к пропасти. Вспомним петровскую эпоху: все сбрили бороды, надели камзолы, закурили табак, заговорили не по-русски, а по-иностранному. Казалось, с Русью кончено, возникает новая нация, динамичная, прагматичная, «цивилизованная»: уже не Русь с ее высокими — может быть, слишком высокими, но именно потому животворными идеалами. Казалось… но как раз в этот момент является Пушкин, в деятельности которого Россия преодолела всё разрушительное, что было в «революции Петра» (кстати, это выражение Пушкина), и поставила себе на службу всё, что было в ней созидательного. Наша эпоха, я не раз это говорил, пародийно, трагифарсово похожа на петровскую. И хочется верить, что на этот вызов Россия сможет ответить, как двести лет назад[2065].

Соч.: Поэзия и судьба: Статьи и заметки о Пушкине. М., 1983, 1987, 1999; Пушкин: Избр. работы 1960–1990-х гг.: В 2 кн. М.: Жизнь и мысль, 2001; На фоне Пушкина: В 2 т. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2014; Собрание трудов: В 5 т. М.: Московский гос. ин-т культуры, 2019; Удерживающий теперь. М.: ПСТГУ, 2022.

Никитина (урожд. Гацкевич) Зоя Александровна (1902–1973)

Писателем Н. не была, но литературу любила. И любила писателей, ту особенную их среду, которая со стороны может показаться террариумом единомышленников, но именно в ней рождаются и яркие замыслы, и начинания, значимые для истории словесности. Одесситка по рождению, полусербка-полугречанка по крови, Н., тогда еще Гацкевич, закончила свое образование в знаменитой питерской школе Карла Мая (1919) и, едва в феврале 1921 года заявили о себе «Серапионовы братья», стала при них одной из «серапионовых девушек» — «гостишек», как тогда говорили, а сейчас сказали бы — поклонниц, фанаток или волонтерок, без которых писательская среда в общем-то немыслима.

В интервале между этими событиями она успела побывать замужем — за Андреем Кази (потом уже, в начале 1930-х его поставят директором ленинградского Дома писателей, а в 1938-м расстреляют). Но новые впечатления — и увлечения новые. Энергичная и, — как можно судить по воспоминаниям и фотографиям, — прехорошенькая Зоя выходит замуж за речистого «брата-ритора» Николая Никитина, рожает первого сына (1924) и, несмотря на то что брак вскоре распался, навсегда сохраняет за собой эту фамилию. И навсегда остается в писательском кругу — в годы брака и с Наумом Рензиным, директором 1-й образцовой типографии в Москве, и, в 1930-е уже годы, с питерским прозаиком Михаилом Козаковым.

Отнюдь не домоседка, Н. посещает едва ли не