«Юности» и «Новом мире», отправлять рукопись в казенное издательство, но что либералы, что ортодоксы лишь раздраженно изумлялись их «нарочитой оригинальности», отказываясь считать законченным стихотворением такие, например, семь строк:

Вода,

Вода, вода, вода,

Вода, вода, вода, вода

Вода, вода, вода, вода

Вода, вода,

Вода

Текла.

И не надо бросать камень в оценщиков оттепельной поры. Ни «Черный квадрат» Малевича, ни острые эксперименты 1910–1920-х годов, ни обэриуты 1930-х не были еще канонизированы, и десятилетия должны были пройти, прежде чем народится пусть узкий, но все-таки слой читателей, которые, как само собой разумеющееся, примут некрасовскую установку:

Повтор — элементарнейшая вещь, простейший способ настаивать на слове, попытаться его эстетически обработать и предложить читателю. Тогда казалось, что повтор — эстетическая обработка особого характера; потом выяснится, что все будет несколько сложнее, и это-то назовут концептуализмом[2033].

И прежде чем эти читатели, будто паролем, станут обмениваться самым известным, наверное, некрасовским манифестом:

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть свобода.

Не станем и сейчас обольщаться числом этих читателей, а тогда, — свидетельствует Г. Сапгир, — «все кончилось для нас, не начавшись»[2034]. Nichtsein, — как спустя годы скажет Н. о своей судьбе, — небытие, несуществование. И немалый, что уж тут говорить, требовался стоицизм, чтобы десятилетиями видеть свои «текстовые сгустки»[2035] только в машинописи и лишь изредка в машинописных же журналах «37» (1978), «Грааль» (1980) и в «Архиве МАНИ» (1981–1985), а отклик получать только в самом ближнем круге.

«Щелочка разрешенности»[2036] вроде бы расширилась в дни перестройки. На самой ее заре «Просвещением» была издана совместная с А. Журавлевой книга «Театр Островского» (1986), но скандала, который ожидали авторы, не случилось. Критики заговорили о минимализме, конкрет-поэзии и, с легкой руки Б. Гройса, о «московском романтическом концептуализме», но Н. больше потешался над своими интерпретаторами, чем их слушал. Большая подборка с лестным предисловием Г. Айги вышла в «Дружбе народов» (1989. № 8), но так и осталась по сути единственной, если не считать публикаций в сетевом «Русском журнале». Появились книги «Стихи из журнала» (1991), «Справка» (1992), «Пакет» (1996; в книгу входят тексты А. Журавлевой, Н. и написанные ими в соавторстве), «Портрет Инфанте» (1996), «Дойче Бух» (1998), «Лианозово» (1999), но изданы они были, — напоминает Н., — исключительно «на средства друзей». О его поэтическом мире, созданном, — по словам М. Айзенберга, — «из подручных средств», «из заезженной, обесцвеченной привычкой реплики, из междометий, из интонации, из пауз»[2037], стали делать доклады, а самому поэту устраивать вечера, в том числе и зарубежные.

И все бы ничего, однако… «Дали белке орех, когда зубов не стало», — цитирует А. Журавлева в одном из писем русскую пословицу[2038]. Так что последние полтора десятилетия в жизни Н., и без того-то не слишком уживчивого, стали годами разрывов: его «теоретический радикализм»[2039] доходит до nec plus ultra, настаивая на своем, он ссорится с публикаторами, дает отлуп всем, кто его «так успешно держал в нетях»[2040], рвет отношения даже со старыми друзьями, кого высоко ценил раньше, скрупулезно, — как говорит И. Фаликов, — и порою очень обидно разбирается с новым поколением и, прежде всего, со своей «эстетической родней: Приговым-Рубинштейном»[2041].

«Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель» поэта, который ближе к занавесу так сказал о себе:

Всю жизнь пишутся стихи. И всю жизнь их не берут. Говорят, стихи плохие. Автор думает — хорошие. Наконец автор умирает. Тут уж прав — и крупно прав — кто-то один — либо автор, либо не печатавшие. И стихи либо-либо. Либо хорошие. Либо нет. Середины искать не пристало. А хорошие — так никуда не денутся. Главный срок — жизнь — уже прошел[2042].

Соч.: Живу вижу. М., 2002; То же. Münster: H. Lang, 2017; Детский случай. М.: Три квадрата, 2008; Стихи 1956–1983. Вологда, 2012; Геркулес. Вологда, 2012; Авторский самиздат (1961–1976). М.: Совпадение, 2013; Из наследия // Знамя. 2018. № 8; Из неопубликованного… // Знамя. 2019. № 1.

Лит.: «Живем словом»: Всеволод Некрасов в письмах и воспоминаниях. М.: ВШЭ, 2022.

Некрасова Ксения Александровна (1912–1958)

«Поэт в чистом виде» (С. Наровчатов), «маленькая юродивая — незаконная дочь Гуро и Хлебникова»[2043], «несчастная, замученная, голодная, немытая, затравленная»[2044], «некрасивая и эгоцентрически агрессивная»[2045], «невзрачная, нелепая, необразованная, не умеющая, но умная и почти что мудрая» (М. Пришвин), Н. фантазировала легко и на ходу, случалось, сочиняла очередной вариант своей биографии. Всерьез уверяла, скажем, Л. Мартынова, что она по происхождению принцесса, тайная дочь Николая II или, на худой конец, Г. Распутина[2046].

Достоверно известно лишь то, что детство у нее было сиротским. Да и юность не слаще — поучилась подряд в трех техникумах, но ни одного из них, кажется, не закончила, к регулярному труду на производстве или в конторе была явно не способна, так что спасением от участи побирушки стал в 1935 году переезд в Москву, куда ее на учебу то ли направил, то ли не направлял Свердловский обком комсомола.

В столице Н., которой всегда будут нужны покровители, прибилась к влиятельнейшему тогда Н. Асееву. С его подачи, с его лестными напутствиями и печататься стала — три стихотворения в «Октябре» (1937. № 3), усиленные публикациями в майском и сентябрьском номерах того же журнала, поэма «Ночь на баштане» в «Комсомольской правде» (9 мая 1938 года)… И в Литературный институт ее тоже приняли в асеевский семинар.

«Имя ее, — вспоминала М. Алигер, закончившая к тому времени Литинститут, — зазвучало, передаваемое из уст в уста, и казалось, вот они и пришли — признание, успех, слава. Но она…» Она по-прежнему безостановочно сочиняла стихи, записывая их на всем, что под руку подвернется. И вела себя тоже по-прежнему — словно «дитя, вышедшее из леса, мало знавшее о людях и еще меньше о самой себе»[2047]. Могла подластиться, но могла и нагрубить, куснуть протянутую руку. Поразить удивительно тонким наблюдением и тут же сморозить дикую глупость. Попытаться на свой лад воспеть в стихах «великий СССР» и… Вот все тот же Асеев рассказывал, как перед войной к нему, только что получившему Сталинскую премию,

приходит Ксюша Некрасова и говорит: — Николай Николаевич, вы же знаете, что Сталин — палач. Почему вы об этом не скажете? Если скажете вы — все услышат. — Я ей говорю: — Бог