href="ch2-2022.xhtml#id1537" class="a">[2022]. Н. Хрущеву, как раз в это время вознамерившемуся навести порядок в литературе и искусстве, она пришлась кстати, так что в хрущевских докладах и 8 марта, и 21 июня 1963 года журналистская ядовитость была переведена в плоскость прямых политических обвинений: надо, мол, партии поскорее освобождаться от таких ревизионистов, как Н.

На примете у органов он был, конечно, уже давно, и еще в сентябре 1961 года председатель КГБ А. Шелепин докладывал в ЦК, что 19 августа Н. «посетил на квартире Гроссмана И. С., автора антисоветского романа „Жизнь и судьба“» и,

находясь в пьяном состоянии, вел себя развязно, допускал недостойные коммуниста выпады против партии и Советского государства, брал под сомнение политику ЦК КПСС, заявлял, что из всех членов партии якобы только он один честный и правдивый человек.

Тогда обошлось «предупредительной беседой» и предложением «временно воздержаться от посылки Некрасова в капиталистические государства, не препятствуя, однако, его поездкам в страны народной демократии»[2023]. Но после недвусмысленных высказываний главы партии и государства стало уже не до шуток: Н. принялись полоскать на собраниях и в печати, братья-киевляне завели персональное дело, и до «Нового мира» долетел слух, что их автора, вступившего в партию еще в 1943 году, исключают из КПСС. Надо бы заступиться, но как, если, — по словам А. Твардовского, — «Хрущеву прокрутили магнитофонную запись пьяной болтовни Некрасова, где он высказывался, не сдерживая себя, и оттого малы шансы выручить его, обратившись к Н. С.»[2024].

Каяться Н. отказался, оставшись, — как 19 апреля 1963 года заметил Д. Самойлов, — «человеком чести»[2025], а, — приведем еще одну фразу из самойловских поденных записей, — «в нашей литературе поведение стоит произведения»[2026]. И здесь должно особо выделить самоотверженные усилия, с какими этот стопроцентно русский писатель сражался за сохранение памяти о массовом расстреле евреев в Бабьем Яре.

При Советах это событие, мягко говоря, замалчивалось, и начал Н. с того, что 10 октября еще 1959 года в «Литературной газете» подверг резкой критике киевские власти за пренебрежение к кровавой странице истории, а 29 сентября 1966 года, в день 25-летия трагедии, вместе с московскими друзьями В. Войновичем, Ф. Световым, П. Якиром пришел на многотысячный митинг, стихийно собравшийся в Бабьем Яру, и потребовал, чтобы на этом месте был наконец поставлен памятник жертвам геноцида.

«Власти, — как рассказывает В. Войнович, — естественно, были всем этим очень недовольны, но с тем, что произошло, не смогли не посчитаться», так что «через две недели в Бабьем Яру появился камень с надписью, что здесь будет стоять памятник погибшим»[2027]. Сам же памятник был возведен только в 1976 году, да и то с выбитой на бронзовой плите надписью «Здесь в 1941–1943 годах немецко-фашистскими захватчиками были расстреляны свыше ста тысяч граждан города Киева и военнопленных», тогда как Н. не уставал повторять: «Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи убиты за то, что они евреи…»

Публикации Н. по преимуществу в «Новом мире», уже не часто, но еще идут: эссе «Дом Турбиных» (1967. № 8), мемуарное повествование «В жизни и в письмах» (1969. № 9; 1970. № 6), изредка появляются и предпрощальные, можно сказать, книги «Путешествия в разных измерениях» (1967), «В жизни и в письмах» (1971), но после подписи, которую Н. в феврале 1966-го поставил под «письмом 25-ти» с протестом против «частичной или косвенной реабилитации Сталина», он в советской литературе — ломоть по сути уже отрезанный.

25 мая 1973 года Н. исключают из КПСС, 17–18 января 1974 года в его квартире проводят обыск, длившийся 42 часа, 21 мая того же года Н., «опозорившего высокое звание советского писателя антисоветской деятельностью и аморальным поведением», изгоняют из Союза писателей. А 12 сентября 1974 года по частному приглашению выпускают в Швейцарию — вроде бы на 90 дней, но, как все отлично понимают, навсегда.

Последние 13 лет жизни Н. за границей — за пределами этого очерка. Поэтому нам остается процитировать рассказ В. Конецкого:

Оказывается, за двое суток до смерти Некрасову прочитали заключительные строки из выступления Вячеслава Кондратьева в «Московских новостях»[2028], где Кондратьев заявил на весь мир, что «Окопы» остаются лучшей нашей книгой о войне. И Некрасов — он был еще в сознании — просил дважды перечитать ему эти строки. Так что умер, зная, что Родина его помнит[2029].

И остается сказать, что родина действительно почтила его память — некрологом, который за подписями Г. Бакланова, Б. Окуджавы, В. Кондратьева и В. Лакшина 13 сентября 1987 года был напечатан во флагмане перестройки — газете «Московские новости».

Соч.: В окопах Сталинграда. 1989, 1991, 2005, 2009, 2013, 2016, 2018; Маленькая печальная повесть: Проза разных лет. М.: Книга, 1990; Записки зеваки. М.: Вагриус, 2003; Праздник, который всегда и со мной. СПб.: Лениздат, 2012, 2014.

Лит.: Виктор Некрасов: Сайт памяти писателя // https://nekrassov-viktor.com/biography/.

Некрасов Всеволод Николаевич (1934–2009)

Классическая формула «Я — поэт, этим и интересен» к Н. подходит как нельзя лучше.

Событийная канва скучновата: поступить на юрфак и филфак МГУ, равно как и в Литературный институт, у него не получилось, так что Н. без особого прилежания отучился на филологическом факультете Московского городского педагогического института имени Потемкина (1955–1960)[2030], но диплома не получил[2031], в 1967 году женился на А. Журавлевой, будущем профессоре МГУ, и всю жизнь провел в Москве. К уголовной ответственности не привлекался, на службе никогда и нигде не состоял, подрабатывал редактурой и внутренними рецензиями, был принят в Московский профком литераторов (1973), составил, по преимуществу из самотека, коллективные сборники для детей «Между летом и зимой» (1976) и «Сказки без подсказки» (1981).

Зато писал стихи и еще в 1958 году попытался напечатать их в альманахе «День поэзии». Не пропустили, так что первой стала публикация в неподцензурном «Синтаксисе» у А. Гинзбурга (1959), а естественной средой обитания — поэты и художники, которых годы спустя назовут «Лианозовской школой».

Здесь каждый был наособицу, и, — напоминает художник В. Немухин, — «лианозовский круг не связывал нас творческим единством, но он очень близко связывал нас по смыслу самой жизни и, как мы тогда говорили, „нового искусства“ (после станут говорить — „другого искусства“)»[2032]. Доверять только себе, своим творческим инстинктам, а советскую власть с ее нормативной эстетикой, что называется, в упор не замечать. И, соответственно, никуда не ходить и ничего не просить — в твердой уверенности, что сами предложат и сами все дадут.

Правило, впрочем, не без исключений. Поэтому Н., особенно по молодости, случалось показывать свои стихи в