душу горечью. Чистый образ сношений моих с Вашим Величеством, образ, который призван был составить отраду жизни моей, исцелять меня от всех несправедливостей, какие пришлось бы мне претерпеть, образ этот уже не прежний: есть на нем пятно! Пало на меня подозрение, что желал я живостью своей побудить Ваше Величество взять меры мало приличные. Не могу я ни слова произнесть в свое оправдание, будь я даже в самом деле виновен. – Виновен? В прегрешении против Вашей особы! – Быть может, однажды, когда не будет уже меня на свете, Государь, узнаете Вы настоящие чувства мои к Вам. Теперь Вы их еще не знаете. Известно Вам станет тогда, была ли особа Ваша для меня священной и возможно ли было, чтобы я виновным оказался.

Впрочем, сие в порядке вещей: для того, кто на вершине блаженства пребывал, на смену поре преуспеяния приходит время жертв. Дерзнув приблизиться к Вашему Величеству ради блага себе подобных, не заключил я с фортуной договора, и если Вы, Государь, забыли, что обещал я Вам даже репутацию свою принести в жертву общественному благу, мне об том нынче мой долг напоминает, и отправляю я с той же почтой письмо министру внутренних дел, дабы кончить дело, которое, как вижу я, только ценою моей жертвы кончено быть может[287]. Да заслужу я тем самым одобрение Добродетели.

Государь! Будьте счастливы! В этих словах самые заветные пожелания сердца моего.

16. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт], 16 апреля 1803 г.[288]

Государь,

Всего четыре месяца прошло с 12 декабря, дня, вдвойне драгоценного для наших сердец, когда Ваше Императорское Величество подписали акт, наш Университет возрождающий. Столько усилий приложили Вы, Государь, к составлению сего документа, что имеете бесспорно право дело сие завершенным считать.

Дворянство лифляндское иначе считает; усмотрев в наших правах покушение на его так называемые привилегии, располагает оно протесты подать[289]. Знаю я, Государь, что протесты сии попросту смешны. Дали Вы нам Ваше священное слово, я ему верю и верить буду до тех пор, пока способен буду благородные чувства испытывать. Посему не страх побуждает меня Ваше Величество предупредить. Страх никогда к слабостям моим не принадлежал. Но нападать станут на нас и в особенности на меня персонально, как это уже прямо на заседании ландтага учиняли, и если до начала расследования сочтете Вы, Государь, своим долгом истребовать оправдательный документ от Университета и от меня самого, тогда долг мой принудит меня Вам начертать картину управления наших бывших кураторов – поступок, от какого я до сего дня воздерживался, поступок, который я подлым счел в пору пребывания моего в Петербурге, поступок, который чувствительное сердце Вашего Величества опечалит, ибо заставит Вас те прегрешения карать, о каких лучше не поминать вовсе.

Вот, Государь, резоны, какие побуждают меня ныне воспользоваться тем особливым доверием, каким изволили Вы меня почтить.

Как невозможно весь Университет разом в неисполнении обязанностей упрекнуть, нападают на нравственный характер нынешних его членов и в первую голову двойные им предъявляют упреки. Утверждают, что, когда выбираем мы профессоров на вакантные места, только посредственностей нанимаем, чтобы самим посредственными не казаться. Государь, пускай Главное правление училищ на это бесчестное обвинение ответит[290]. Назовет оно Вам среди нанятых нами Гаспари, Шерера, Зонтага, Краузе, Изенфламма, мужей почтенных, которые любому университету сделали бы честь. Уже несколько месяцев предпринимаем мы усилия, чтобы из Штутгартского университета главную их опору в математике похитить, а из Гельмштедтского – наилучших профессоров. По части же юриспруденции, которую укомплектовать особенно трудно, обратились мы к Пюттеру, бесспорно в сей области судье самому знающему. Государь, две чаши весов перед Вами. Выбирайте!

Второй упрек, какой нам лифляндское дворянство бросает, их отношений с местными земледельцами касается. Утверждают, будто мы в сии отношения мешаемся. Не стану даже о правах каждого гражданина говорить, о том, что всякое существо нравственное имеет право судить публичные действия себе подобных, напомню лишь Вашему Императорскому Величеству, что при первом основании старого университета Дерптского генерал-губернатор Лифляндский, Эстляндский и Ингерманландский профессорам объявил от имени Густава Адольфа, что университет сей основан не только для дворян и мещан, но также и для сыновей крестьянских, которым до той поры никакого образования получать не было дозволено, и что затем, обращаясь к депутатам от губерний, при сем открытии присутствовавшим, прибавил он, что ничто лучше не может способствовать изгнанию варварства из сих губерний, чем сей университет, а кто сие благодеяние не оценит, будет неблагодарным считаться («История Ливонии» Кельха[291], с. 553).

Знаете Вы, Государь, права человека; они в Вашем великодушном сердце начертаны. Знаете Вы права человека в службе; Вы сами наш образец возвышенный. Вам судить, вправе ли мы равнодушно взирать на деспотическое угнетение в сих губерниях, коих образование нам вверено, образование, которого ни рабу, ни господину дать невозможно до тех пор, пока нынешние отношения в силе останутся.

Не должна Вас, Государь, горячность выражений моих в заблуждение вводить. Обвиняют Университет в том, что он на сей счет слишком много сделал, однако он в оправданиях моих не нуждается. Не сделал он ровно ничего. Пусть попробуют наши гонители сие опровергнуть. Я один напрямую за эти великие интересы человечества боролся, ибо я один по прежним моим сношениям в полной мере о сих предметах был осведомлен, и если была тут совершена ошибка, вина за нее на меня одного падает. Единственное деяние, к какому Университет причастен, это опровержение философским факультетом записки Циммермановой[292]. Но опровержение это не пошло дальше членов факультета, и публике его содержание неведомо. В остальном же мы в речах наших и лекциях сохраняем на сей счет самое полное молчание вплоть до той поры, когда страсти утихнут.

Что же до меня касается, коснулся я дважды сего деликатного предмета публично. Первый раз в речи моей, при открытии Университета произнесенной[293]. Узнав накануне сего дня, что надобно мне будет речь произнесть, и не будучи нимало к сему готовым, избрал я, дабы сей прекрасный день не омрачить, материю мне знакомую, и рассказать решил о том, как влияет изучение природы на умственное и нравственное образование человека. Под конец, упомянув о признательности, которую всякий человек вообще, особливо же человек молодой, питать должен к классу трудящемуся, чьи заслуги научаемся мы ценить благодаря познаниям в науках физических, обратился я к студентам со следующими словами, коих позвольте мне, Государь, Вам точный перевод сообщить:

«Юношество, чье образование есть отныне наш священнейший долг, в первую