зачинщиков (по какому праву, если накануне уговорились дожидаться приезда генерал-губернатора?). Крестьяне на подлость не согласились и зачинщиков не выдали (все еще убеждены были они в справедливости своих требований). Судья приказывает солдатам зачинщиков захватить, причем полагается всецело на сообразительность солдат. Крестьяне атаку отбивают. Поскольку крестьяне в первый раз к насилию прибегли, судья приказывает шести гренадерам открыть огонь по мятежникам, стреляя понизу. Как это никакого действия не произвело, уже целая дюжина гренадеров стреляет выше. Время идет: два человека падают. Толпа наступает. Артиллеристы стреляют из пушки; несколько человек падают, толпа продолжает наступать. Раздается второй пушечный выстрел; толпа начинает отступать и затихает. Власти возобновляют переговоры, но крестьяне объявляют, что главарей не выдадут, не отступят и помещикам повиноваться не станут. Тем не менее они отступают и расходятся все до одного. На поле битвы остались четверо убитых и семнадцать раненых, из коих шестеро умерли назавтра (протокол не сообщает, сколько человек умерли позже). Убитых похоронили (verscharrt[259]) там же на месте.

Однако непреклонный судья полагает, что жертв недостаточно. Он намерен преследовать толпу в лесах и медлит с началом этой новой экспедиции лишь потому, что ждет испрошенного подкрепления – новых драгунов. Драгуны прибывают ночью, но, к счастью, не находят больше крестьян для расправы.

Во второй половине этого злосчастного дня загорается помещичий коровий хлев, и судья по той простой причине, что хлев сгорел очень быстро, возлагает вину на мятежников, хотя и не может отыскать виноватого. (Как мог он его отыскать? Толпа разошлась, помещичьи постройки окружены войсками, а что может доказать быстрота горения? Мне довелось видеть коровий хлев длиной 85 туазов, который от удара молнии сгорел меньше чем за полчаса, несмотря на все старания, предпринятые для его спасения, и невзирая на дождь, ливший с такой силой, что вода прорвала подмытую дамбу.)

11-го числа суд возвращается к делу пленников и оканчивает разбирательство. Разбирательство это доказывает, что они не виновны ни в заманивании, ни в подстрекательстве, но что сами были заманены. Несмотря на это их публично наказывают розгами в присутствии военных прямо на поле боя. И те же самые люди на коленях обещают больше не бунтовать, слушаться помещиков и платить им все повинности – и держат слово.

(Вот нация, которой возвещают о благодеяниях Государя посредством ударов кнута и разъясняют их суть посредством пушечных выстрелов.)

12-го прибывает еще артиллерия, а равно и отряд казаков. Судья отправляется в соседнее имение по просьбе тамошнего помещика. Крестьяне являются туда на суд по доброй воле. Они изъявляют раскаяние, просят прощения и обещают быть покорными, после чего помещик великодушно их прощает.

Казаки приводят четырех главарей мятежа. Те объявляют, что опубликованный указ подложный, что судьи и военные подкуплены помещиками и что крестьяне согласны повиноваться только Императору. Этих четырех главарей отправляют в Ригу для примерного наказания, а девятерых крестьян, невзирая на объявленную амнистию, наказывают розгами в присутствии всей общины[260].

В довершение всего варвары выставляют себя на посмешище, ибо судья, объявив взбунтовавшимся, но покорившимся крестьянам, что им нечего жаловаться на помещиков, затем с видом Бонапарта особливо выхваляет офицеров, отличившихся в этом важном сражении.

7. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, 28 октября 1802 г.][261]

Государь,

Князь Чарторыйский, так пылко и так успешно интересы университета нашего защищавший перед Вашим Величеством, испугал меня вчера утром известием, что, возможно, не сумею я получить так быстро, как бы мне того хотелось, акт постановления, какой надеюсь я получить от Вашего Императорского Величества, по той причине, что немедленное исполнение нашей просьбы могло бы ревность вызвать у других университетов, прежде всего Московского[262].

Государь, приводить Вам аргументы, почерпнутые из великодушных правил нравственности, значило бы оскорбить священную Вашу особу. Коль скоро желаете Вы нас ждать заставить, несомненно, взвесили на весах сердца Вашего все за и против. Однако не позволено ль будет мне прибавить на одну чашу весов довод в нашу пользу, Вашему Величеству, возможно, на ум не пришедший? Знаете ли, Государь, что желают нас опорочить, хотя старался я Вам не открывать всех подлостей, какие против нас учиняются, ибо полагал возможным без сего обойтись. Надеюсь на то и по сей час; довольно того, что Вам известно: желают нас опорочить и весьма в сем преуспевают. Единственное действенное средство сообщить нам достоинство, в коем нуждаемся мы так сильно, дабы целей наших достигнуть, есть акт постановления. Конечно, грозит нам задержка не более чем на несколько месяцев. Но разве сей срок такая уж малость? Не говорю о себе. Позавчера утром все силы мои Университету принадлежали, а жизнь – Вам. В последовавшие затем мгновения возвысили Вы меня над самим собой, освятили всем, что таится в добродетели самого возвышенного. Отныне пусть Александр прикажет мне жить в бесчестии, и коль скоро почитает он сие необходимым, может рассчитывать на мою покорность. Но дана ли ему та же власть над сотрудниками моими? Должны ли сии честные люди подвергаемы быть хоть на миг угнетению и оскорблениям? И зачем? Затем, чтобы уважить предрассудки другого университета? И добро бы идея сия на прочных покоилась основаниях! Здание Университета нашего воздвигается уже несколько лет. Акт постановления, который желаем мы получить, есть последний недостающий камень сей постройки, и разве все сомнения касательно участи каждого из нас, все сражения, выпавшие нам на долю, все страдания не дают нам право узреть завершение нашего деяния? Вот, Государь, аргумент, какой хотел я возложить на чашу весов Вашей справедливости, не отнимайте же у него силу. Молю Вас об том.

Паррот

Приложение

Г. Ф. Паррот – князю А. Чарторыйскому

[Санкт-Петербург, 28 октября 1802 г.]

Князь,

Выступали Вы защитником нашего дела, не имея противников. Благоволите нынче с самим собой сразиться, вручив Его Величеству письмо, при сем прилагаемое, кое содержит все, что мог я ему сказать против мнения, Вами вчера утром высказанного. Пристало Вам до сего предела простереть ту любовь к добру, коей представили Вы мне столько трогательных доказательств. Во имя великого дела, коему взялись служить, преодолеете Вы и эту преграду, посему, если уважение и восхищение человека, только чувствованиями своими богатого, тронуть Вас способны, причислите их к тем, какие заслужили прежде. Позвольте сие уверение на место условленных формул вежливости выставить.

Паррот

8. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, 14 ноября 1802 г.][263]

Государь,

Имею честь представить на утверждение Вашего Величества окончательный вариант акта постановления нашего Университета, который располагаем мы в