упустил своё, от Кречета вдали тут прохлаждаясь. На полк не пускаешь, тут хоть не откажи! Государь приподнял брови и кивнул ему. Пока в сторонке холодной водицей утешались отбившиеся, встал Федька и тоже рубаху свою шелковую, цвета зари утренней, скинул под босые ноги. Ожидалось, что тут сам государь ему противника назначит. Но тот молчал, выжидая дальнейшего.

Тогда вызвался Чёботов.

По пояс голый тоже, встал напротив, извинился заведомо прилюдно, и все опять смеялись, уж понимая, что сие извинение обозначает…

Бились честно.

Конечно, от замечаний не удержаться тут было вроде «сцепился сапсан с беркутом!», и «лис с волком повадился!», государь сам предался неподдельному интересу.

Как дошло до настоящей схватки, замолкли все.

Федька оказался, хоть далеко не сразу, на утоптанной молодой траве, плашмя, под тяжестью Чёботова.

Сразу его выпустивши, как только государь рукою взмахнул в знак окончания поединка, Чёботов как-то застеснялся, поискал взором рубаху свою.

Однако поражению своему полному Федька, казалось, никакого значения не придавал, заявивши во всеуслышание, что ежели б то в поле было и с истинным врагом, то лежать бы ему, врагу, уже с переломанной шеей, иль иначе изувечену. А поскольку Григория он любит очень и ценит, то калечить его не хотел, потому и поддаться пришлось.

Все веселились.

На ночь вернулись в Болхов.

Бесконечность дня иссякла долгим вечером.

В мыльне омывались только вдвоём с государем. Обернулся после всего за водичкой прохладной, а тут позади – голос Иоаннов: «Кадушку поставь, и ширинку-то скинь».

Сперва ополаскивал он ноги государя, как всегда, нежно и благоговейно, и после понял, конечно же, что рукам его позволено далее колен государевых рубаху его поднять, и утешать иначе.

Государь прервал его старания, когда оба успели устать, и усладиться, но не вконец. И указал на спальню. Утерев ладонью горящие скользкие губы, Федька, голый, как пожелал государь, прошёл в опочивальне до красного угла, и, пробормотав "Прости, Всевышний!", накинул, на цыпочки встав, на оклад кружево плотное, что всегда с собою имел, затенивши образа…

– Ну, отдышался? Что замаялся так? Под Чёботовым легше было?

– Царю… мой! – в восторге отвечал Федька, гладя его по плечам широким над собою. – Позабыл я уже лик твой, каков бывает во любови…

– На что тебе лик-то… Охальник. Когда от другого очи вон закатываешь.

Федька и стонал, и смеялся, как возможно тише.

Этак длилось в ночи ещё сколько-то, и всю постель измаравши уже в поту, во вкусе обоюдных страстей, утихли оба, расцепившись, раскатившись, сколь позволяло неширокое здешнее ложе. Наливалась Луна почти полной, и шпарила теперь в открытое окно.

Собравшись с силами, время спустя, хотел Федька сползти на пол, на свою шкуру.

– Куда!

– Водицы и полотенце, отереться нам, государь…

– Обожди.

Вернулся, рядом улёгся снова.

Положил ладонь на прохладную и всё ещё мокрую грудь государя…

– «Величаем тя, Святый Великомучениче Феодоре Стратилате, и чтим честная страдания твоя, яже за Христа претерпел еси», – произнеслось в ночи. – Признаешься теперь, чего ради то действо затеял?

Странно, но после тяжких ласк Иоанновых ему просто, не страшно было говорить…

– Буду превозносить Тебя, Боже мой, Царь мой, и благословлять имя Твоё во веки и веки!..

– Никогда я такого не знавал, Феодоре, по себе, и не слыхивал… Говори же теперь всё, как есть.

– Ты и так всё видишь и знаешь!

– Значит, молчишь? – и рука Иоаннова забралась под одеяло их, и нашла без труда Федькины причиндалы, и нежно захватила их подкрутом легчайшим. – У! Мордатый шулятник!.. Мордатый… Отвечай. Чего хотел действом своим?

– Дозволь, государь, – он подполз с кружевным рушником, рядом заведомо оставленным и теперь нашаренным, и принялся промокать чело и грудь государя, но был остановлен его рукой.

– Ответствуй, чего хотел, чего добивался?! К священнику отошлю, ему-то всё скажешь, праведник?

Ткнувшись государю в плечо, он заскулил тихонечко.

– Добро. Чего священнику не скажешь, палачу на дыбе скажешь.

– Чего это я скажу?!

– А чего велю, то и скажешь.

Вспомнилось тут Федьке своё лежание тогдашнее, и государев голос, через жар и бред заполнявший его: «Радуйся и ты, божественный юноша, прекраснейший храбрый воин, славный воевода и как солнце пресветлый. Премудрейший хранитель отеческих законов, и диадемы достойный. Тебе после меня надлежит быть царём!».

– Радуйся, всемогущественнейший царь, самодержец божественный! – пробормотал Федька, дивясь ясности мира окрест в сияющей этой ночи, и прекрасному государеву лику рядом с собой. – Не было у меня мысли иной, кроме как тебя порадовать… И… себя испытать… также.

– Клянись, паршивец!

– Да чтоб все сдохли!

– Ну-ну, верю. Верю… Спи… Что творишь, исчадие? Мало тебе?

– Дай упиться мне!.. А то всё наспех да на ходу! Вынь да положь тебе утром, а у меня настрою нет…

– А мне зачем твой настрой?! – жёсткая радость в темноте. – Мне гузно выстави – и довольно.

– Государь… – смиренно-укоризненно звучало. И словно столь же тихим упрёком ему в ответ:

– По исходе отсюда никому уже нельзя преуспеть: что здесь посеешь, то там и пожнёшь.

– Здесь – делание, там – воздаяние, здесь – подвиг, там – венцы, – проговорил, не задумываясь, Федька. А рука Иоанна ласкала и сжимала его «шулятник», и он сам не знал, откуда такие мысли и слова, они будто сами восставали и сходили с языка, и вот же диво! – не звучали сейчас кощунственно. Будто оба они от утомления взаимного сделались безумны, когда речи значат не то, что при свете белого дня и ясности разума…

– Так помнишь? Как сказывал мне с креста, мучаясь телесно, что не напрасно так страдал Феодор Стратилат, что искупал он тем вину не перед Богом, а перед царём своим… Которого обманул. Во всех чаяниях того обманул ведь, и клятву верности отринул. Оправданием себе то положив, что царь его в язычестве упрямствует, тогда как Бог Стратилату велит Слово Его провозглашать всюду. А как же нам говорится, что не следует уподобляться врагам своим в борьбе с ними?.. Всякая ли мера годится для утверждения Слова Божия средь людей? Лучшего желая, выходит, лживо поступил Феодор, не честно, предал он государя своего, а это нехорошо… Так ли услыхал он наказ себе Всевышнего? Бог лишь призывал его быть твёрдым в вере… И не есть ли пример Стратилатова заступничества за земную крепость свою не только явлением подвига духовного, но и глубокого урока нам всем? И каждый тут мнит себя на его крестном месте, и каждый рассуждать за себя должен, какова его мера, дозволенная Богом. И за что он ответить готов.

Федька похолодел. Не от того, что вспомнил враз, но от откровения своего же, выходит, ереси чудовищной равного, которое ему сейчас государь повторял, с которым согласен был… Какой же он святой?! Святой не предаёт. Стратилат предал доверие своего государя… Предал. И не важно, ради чего. Бог христианский… не велит предавать. Значит – мучился он не за Христа. А за свой грех