И он как ни в чем не бывало отправляется на улицу Кюльтюр-Сент-Катрин. На его голову, как и на головы отравленных свободой и демагогией парижан, падает камень премьеры.

Двадцать шестое июня. 1792 год. Театр Марэ. «Преступная мать».

Уже на подходе к театру на душе у него не спокойно. Бывало, в день премьеры «Женитьбы», вереницы карет, толпы народа не давали пройти, и он пробрался с трудом, за несколько часов до начала спектакля. На этот раз ни верениц, ни толпы. Парижане более чем холодны к его новой пьесе. Аристократы? Милые, добрые? Хлопочут, за кого девушку выдать, как наследство спасти? Да тут пахнет изменой:

– На фонарь аристократов!

Актеры Французской комедии, которым не удалось его обобрать, ещё подливают масла в огонь. Они кричат на всех перекрестках, что пьеса плохая, что они вынуждены были от неё отказаться, что талант Бомарше истощился, что сам он стар и не способен уже ни на что.

Тут и самая гениальная пьеса должна провалиться. Насколько гениальна или бездарна «Преступная мать» спорят давно. Не станем его продолжать. Главное то, что она не ко времени во всех отношениях. Парижане не хотят видеть, не могут видеть спокойно этот сюжет. Его новаторство им непривычно, ведь вместо комедии или трагедии он предлагает им мелодраму. К тому же, его обвиняют в измене, а он до сих пор и пальцем не шевельнул в свое оправдание. Это он-то! Разве парижане не помнят? Прежде стоило даже слегка задеть его честь, как он разражался такими памфлетами, которые выхватывали из рук. Их читали и перечитывали. Над ними хохотал весь Париж. Да что Париж! Над ними хохотала Европа! Что ж нынче? Он нынче молчит!

В партере одни суровые, неприятные лица. Молодые актеры волнуются. Это их первый спектакль. Они начинают слабо, невнятно. Партер начинает издеваться, свистеть, и первыми начинают актеры Французской комедии. Молодежь теряется, путает текст. Премьера кончается громким скандалом. Две недели спустя спектакль приходится снять.

Это несомненное поражение накладывает клеймо на «Преступную мать». Стало быть, она неудачна, слаба. Один старый Гретри приходит в восторг. Пьеса представляется ему замечательной, а уж в чем, в чем, а во вкусе ему нельзя отказать. Он мечтает сделать из неё оперу. Он пишет Пьеру Огюстену письмо и обещает написать к этому шедевру музыку, достойную старика Гретри. Сдержи он свое обещание, возможно, к «Преступной матери» отнеслись бы иначе. Но он не успел. Правда, прожил он ещё двадцать лет, да уже становилось не до комических опер: начинался террор.

Только Пьер Огюстен по-прежнему несокрушим. Он уверен в «Преступной матери», как и во всем. Она ещё будет иметь успех, и он тут же забывает о ней. В сущности, это его личное дело, а у него на руках общее благо. Он просит встречи у новых министров. Они не могут им отказать: ружья в самом деле нужны позарез, и если они, именно они, а не этот комедиант, эти ружья упустят, гнев народа падет на них, а не на него, а что гнев падет уже ни у кого сомнения нет. Стало быть, они принимают его, но не о ружьях хлопочут они. Хлопочут они только о шкуре своей, о своей безопасности.

Он приходит с портфелем, полным бумаг. Они согласны слушать его сколько угодно. Он излагает суть дела со всеми подробностями. Они читает десятки бумаг. Ему кажется, что самый последний идиот наконец должен понять, в чем суть и что надо сделать, чтобы ружья попали во Францию. Тем не менее его вопрошают:

– Так чего же вы просите? Чего вы хотите?

Он смотрит на них укоризненно:

– Я уже не прошу, чтобы мне помогли доставить вам ружья. Я уже понял, что этого не хотят. Теперь я прошу одного: скажите мне, что ружья вам не нужны, что дело слишком щекотливое или хлопотное или что ружья слишком дорого стоит. Скажите хоть что-нибудь.

Ему уже пришлось убедиться тысячу раз, что министры на то и министры, как при старом, так и при новом режиме, что могут сказать всё, что угодно. И он произносит роковые слова:

– Только в письменной форме, чтобы у меня был оправдательный документ.

Я думаю, он с наслаждением наблюдает, как вытягиваются только что бывшие добродушными лица министров. Ах, министры, министры! Болтать они могут всё, что угодно, но ответственности на себя никогда не возьмут! Он знает об этом, но не сдается:

– Я не переставал просить его у ваших предшественников. Разумеется, меня огорчит, если Франция этих ружей лишится, только речь идет уже не о том. Мне слишком хорошо известна суть этого дела. Имеются люди, которые очень хотят, чтобы я, неприятностями разного рода сытый по горло, с досады продал ружья в Голландии. Тогда в Париже можно будет кричать, что патриотизм мой химера, а помехи, в результате которых этих ружья оказались у наших врагов, дело моих собственных рук. Когда вы вернете мне мое слово и мои ружья, я отправлюсь в Законодательное собрание, подниму над головой документ, который вы мне дадите, и призову в свидетели представителей нации, что я сделал всё, чтобы получить вашу помощь. И Если Законодательное собрание тоже скажет, что нация в этом оружии не нуждается или не желает его получить, я распоряжусь им по своему усмотрению.

Он не столько пугает, сколько обращается к совести, к гражданской чести министров. Но ведь ни у каких министров ни чести, ни совести нет. Министр иностранных дел даже смеется в ответ:

– Мы отлично знаем, что вы с ним сделаете. Вы его продадите за звонкую монету нашим врагам.

Вот, они по-прежнему не помогают ему, но уже обвиняют его. Он с достоинством возражает:

– Да, такие предложения мне делают уже свыше двух месяцев. Не скрою, эти предложения таковы, что на моем месте любой другой уже десять раз принял бы их. Да, я вернул бы все мои деньги сторицей. Но я прежде всего француз!

Ну, министры ничего не могут сами решить, несмотря даже на то, что враг у ворот. Дело вновь отправляется в комитеты. Начинается канитель, известная под именем «стрижено – брито»:

– Ружья нужны?

– Конечно, нужны!

– Так возьмите.

– Не можем мы взять.

– Тогда выдайте документ.

– Не дадим.

– Почему?

– Потому что ружья нужны.

Он кипятится:

– Либо вы заинтересованы, либо не заинтересованы в ружьях. Я не могу занять ту или иную позицию в отношении сделанных мне предложений, пока не будет ясного решения. Я рассчитываю на вашу порядочность и жду такого решения, каким бы оно ни оказалось, но оно не необходимо, и необходимо в письменном виде.

Как только он заговаривает об этом письменном виде, который возлагает всю ответственность на министров, так лица министров меняются. Хмурятся министры. Глядят на него подозрительно. Наконец выходят из себя и угрожают ему:

– Есть опасение, что вы хотите воспользоваться сделанными вам предложениями, чтобы повысить цену на ружья, установить выгодные для вас расценки.

Великолепны эти министерские формулировки: «есть мнение», «есть опасение», «есть подозрение», «можно предполагать», «можно подозревать», «можно считать возможным». Министры изобретательны на такие уловки. Смысла в них нет, зато в них кроется обвинение, неясное, расплывчатое, бездоказательное, но обвинение. Для начала Пьеру Огюстену предъявляют обвинение в вымогательстве. Его вынуждают оправдываться и вновь объяснять: