В сущности, это единственный и правильный выход из затруднений, коварно созданных министрами короля и самим королем. Он пытается взять себя в руки. Его принуждают действовать в одиночку? Что ж, он станет действовать в одиночку. Ему ведь не привыкать.

Но уже развязаны темные страсти. Уже всюду действует заблуждение, коварство, лицемерие и обман. Не в одном деле с ружьями король и министры играют с огнем. Они, пока ещё тайно, провоцируют поражение революционных частей, но панически страшатся разоблачения, которое может стоить им головы. Им нужен козел отпущения, на которого мог бы обрушиться праведный гнев патриотов, а там, глядишь, австрийцы прорвутся к Парижу, устроят резню, и они спасены.

Пока Пьер Огюстен составляет план новой кампании и отправляет курьера в Голландию, кто-то подбрасывает Законодательному собранию нелепую новость: один из злостных изменников – этот пресловутый Пьер Огюстен Карон де Бомарше. Эта отмененная частица «де» многих сводит с ума. Довольно её одной, чтобы обвинение было доказано. Левые депутаты охвачены благородным негодованием. Четвертого июня со своей скамьи поднимается Франсуа Шабо, расстрига, в прошлом францисканский монах, соратник Дантона, и объявляет гнусавым голосом демагога, что этот де Бомарше в подвалах своего дома прячет шестьдесят тысяч ружей и что об этом преступном деянии отлично осведомлен муниципалитет.

Не стоит рассказывать, какая буря разражается в стенах Законодательного собрания: народным избранникам только дай поорать. Пьер Огюстен вне себя. Ему ли не знать, что означает подобное обвинение, когда страсти накалены, когда всюду расползаются слухи о начале, не сегодня, так завтра, большого наступления австрийцев и всюду говорят об измене:

«Неужели все силы ада спущены с цепи против этих несчастных ружей? Была ли когда-нибудь видана подобная глупость и подлость? А ведь меня могут растерзать!..»

Но он не теряет присутствия духа. Он воин, боец, каким был всегда. У него под рукой испытанное оружие. За одну ночь он изготавливает памфлет, направленный против Шабо. Он потешается, как всегда, над своим неуклюжим противником. Он сообщает, что вся груда оружия состоит из двух ружей, да и те он хранит у военного министра в шкафу, расположенном слева. И наотмашь хлещет расстригу:

«Мне, как и всем образованным людям, известно, что монастыри велеречивого монашеского ордена, к которому вы принадлежали, искони поставляли славных проповедников католической церкви, но мне и в голову не приходило, что Законодательному собранию предстоит так возрадоваться просвещенности и логике

Памфлета, разумеется, мало. Он ещё рассчитывает на помощь министров и пишет Сервану:

«Имею честь предуведомить Вас, что на меня только что донесли, наконец, Законодательному собранию, как на человека, доставившего в Париж из Брабанта шестьдесят тысяч ружей, которые я, как говорят, прячу в подозрительном месте.

Надеюсь, Вы понимаете, мсье, что подобное обвинение, превращающее меня в члена австрийского кабинета, задевает короля, подозреваемого в том, что он является главой этого кабинета, и, следовательно, Вам, не более, чем мне, следует попустительствовать распространению слухов этого рода?

После всех моих стараний добиться, как от Вас, так и от других министров, помощи в деле снабжения моей родины оружием, стараний, оказавшихся тщетными, я, добавляю с горечью, после того, как я натолкнулся на невероятное равнодушие нынешнего министра, пренебрегшего моими патриотическими усилиями, я был бы обязан перед королем и перед самим собой во всеуслышанье обелить себя, если бы мой патриотизм всё ещё не сдерживал меня, поскольку с момента, когда я предам дело гласности, ворота Франции окажутся закрытыми для этого оружия.

Только эта мысль одерживает пока верх над мыслями о моей личной безопасности, которой угрожает народное волнение, заметное вокруг моего дома. Тем не менее, мсье, такое положение не может продолжаться сутки, и от Вас, как от министра, я жду ответа, как я должен поступить в связи с этим обвинением (Шабо). Прошу вас ещё раз, мсье, назначьте мне на сегодня встречу вместе с мсье Дюмурье, если он ещё министр. Вы слишком умны, чтобы не предвидеть последствий задержки…»

Подозрительные люди уже шныряют вокруг его дома, и он прав: у него остается всё меньше времени, чтобы отвратить от себя патриотический гнев, который в сложившихся обстоятельствах представляется ему и вполне понятным и неизбежным. На министров он уже мало надеется и потому дает им на размышление не более суток. Во избежание непоправимых последствий он отправляет дочь, жену и сестру в укромное место, где их не смогут найти, а сам остается, как солдат на посту.

Министры и в самом деле не чешутся. Военный министр отвечает уклончиво, правда, собственноручно:

«Не знаю, мсье, в котором часу мсье Дюмурье будет свободен, чтобы принять Вас, но, повторяю, как только Вы окажетесь у него и он меня об этом уведомит, я поспешу прийти, либо утром до трех часов, либо вечером с семи до девяти часов…»

И прибавляет лицемерно, без признаков стыда:

«Я буду весьма раздосадован, если у вас будут неприятности из-за ружей, задержанных в Тервере по приказу императора…»

Неприятности? Помилуйте, мсье министр, ему грозит гибель от разъяренной толпы! Он, разумеется, возмущен, но в этот действительно опасный момент гаденькое лицемерие пропускает мимо ушей. Для него теперь более важно, что министр свидетельствует черным по белому, что не он виновен в задержке с оружием, а приказ австрийского императора, что министр согласен встретиться с ним в присутствии Дюмурье.

Он вновь бросается осаждать канцелярии. До ушей чиновников его крики о помощи не достигают четверо суток, заметьте, все эти четверо суток вокруг его дома сгущается тьма. Наконец оба министра принимают его восьмого июня. Он с самого начала повторяет, с жаром и горечью, им всё дело о ружьях. Дюмурье, при молчаливом согласии коллеги по кабинету, все-таки соглашается отправить официальный приказ амстердамским банкирам внести голландцам залог, но лишь в размере стоимости оружия, тогда как голландцы требуют трехкратный залог.

Он знает несколько способов, как выкрутиться из этого положения и однократный залог превратить в трехкратный. Правда, на это необходимо иметь наличные деньги. Военный министр обещает ему выплатить из казны ещё сто пятьдесят тысяч ливров на ассигнации под его залог женевского займа. Он благодарит. Говорит на прощанье:

– Располагая этим вспомоществованием, я, если понадобится ещё три-четыре тысячи луидоров, чтобы устранить в Голландии все иные препятствия, пожертвую ими от чистого сердца.

Уходит и ждет. Ждет ещё трое суток, с часу на час ожидая нападения разъяренной толпы. На четвертый день не выдерживает и сердито выговаривает министру, который не держит данного слова:

«На последнем совещании, когда Вы и мсье Дюмурье любезно согласились обсудить средства, с помощью которых можно высвободить наши шестьдесят тысяч ружей из Голландии, я имел честь повторить Вам, что сумма, необходимая, чтобы привлечь на нашу сторону окружение высокого сената этой страны, может достигнуть трех-четырех тысяч луидоров и что без этой суммы я обойтись не могу.