– Если мне помогут снять эмбарго в Голландии, снабдив меня залогом, которого по праву требует поставщик, я даю честное слово, что ни один покупщик, кроме Франции, для которой и предназначалось оружие, не получит его, сколько бы мне ни предлагали. Я даю честное слово, что не повышу цену, хотя могу взять за ружья золотом по двенадцать с лишком флоринов, вместо восьми, которые получу от вас ассигнациями. Хотите, я напишу заявление, чтобы вы могли показать его на совместном заседании трех Комитетов? Я прошу только справедливости, пусть меня избавят от нестерпимой неясности, которая терзает меня на протяжении трех месяцев. Мне нередко приходит в голову, когда я сталкивался с аполитичным, непатриотическим, несправедливым поведением бывших министров, что они хотят затянуть дело до того времени, когда можно будет воспользоваться непомерным падением курса и потребовать от меня срочной поставки. Я достаточно видел на своем веку, чтобы опасаться такого приема.

Будь министры честными людьми, они поверили бы честному слову любого афериста. Но где же бывают такие министры? Они сами проходимцы и жулики, понаторевшие в лицемерии и обмане и потому не верят честному слову честного человека. Появляется ироническая улыбка, глаза становятся хитрыми, возражение предъявляется иезуитское:

– Но кто же нам даст гарантию, что, устав от трудностей, которые задерживают ружья в Зеландии, вы их не продадите другим, хотя и дали нам слово? Ведь вы коммерсант и ведете крупные дела единственно ради того, чтобы зарабатывать много денег!

Он действительно много повидал на веку и находит выход из дурацкого положения:

– Вы могли бы быть полюбезней, но я вас понимаю. Я избавлю вас от всякого беспокойства по этому поводу. Если вы хотите быть уверены, что не соблазнюсь другими предложениями, согласитесь на немедленную передачу мной права владения в Тервере тому, кого вы сочтете для этого подходящим, тогда ружья станут вашими и вы сможете ими распоряжаться по вашему усмотрению. Можете ли вы требовать большего? Ради того, чтобы обелить мой патриотизм от обрушенных на него подозрения, нет ничего, ничего, на что бы я не был готов!

– И у вас достанет мужества не пойти на попятный?

– Мужества? Да я делаю это предложение по собственному желанию!

– Изложите нам ваше предложение письменно. Мы проконсультируемся на заседании трех Комитетов.

Он излагает. Они консультируются. А время идет да идет. Господи Боже мой! На дворе шестнадцатое июля. Он составляет записку министрам:

«Если вы считаете, что в деле с ружьями я вел себя так, что любой из вас мог бы гордиться подобным поведением, я прошу о единственном вознаграждении: не ставьте меня перед чудовищной необходимостью уступить требованиям врагов государства!

Я умру от огорчения, если после всего, что я сделал, чтобы отнять у них эту возможность, ваше решение поставит меня перед позорной необходимостью позволить им завладеть ружьями, которые предназначены для наших героических солдат.

Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы этому помешать. Остальное в ваших руках…»

На другой день его знакомят с особым мнением трех Комитетов. Разрывается договор, заключенный с прежним военным министром. Заключается новый договор. Залог возвращается. Дается обязательство принять оружие в любое время и уплатить убытки, если оно будет захвачено неприятелем в ходе войны.

Казалось бы, его мытарствам конец. Остается подписать договор, и с него сами собой спадают все обвинения в недобросовестности, в темных замыслах, тем более в предательстве или измене.

Э, чего захотел! Министры страсть как любят попользоваться чужими деньгами. Ему делают невероятное предложение: право собственности на ружья у него возьмут хоть сейчас, а рассчитаются с ним только тогда, когда доставят ружья во Францию, крайним сроком считая окончание этой войны, которая, заметьте, по-настоящему даже не начиналась. Как ни клянется он, что пойдет на всё ради отечества, он не может пойти на такую уступку явным мошенникам:

– Извините меня. То, что вы предлагаете, ставит меня в зависимость от ещё более опасной случайности, чем падение ассигнаций. Продлись война десять лет, я на десять лет окажусь без торговых средств. Этого не примет ни один коммерсант.

Министры толкуют о векселях, которые не станут оплачивать, если на этот счет появится ещё одно постановление трех Комитетов, о процентах, которые ни при каких обстоятельствах не могут угнаться за падением курса, и черт знает о чем, лишь бы его обмануть и ничего не платить. Он отбивается. Они спорят. Наконец он соглашается на крайнюю меру:

– Пусть деньги, предназначенные в уплату, будут помещены в сейф моего нотариуса, чтобы гарантия была взаимной и чтобы меня не ждали в дальнейшем всякие пакости, вроде патентов и запретов. Главное, чтобы мне не пришлось месяцами хлопотать о получении того, что мне причитается.

Министры отправляются на заседание трех Комитетов. Крутятся. Вертятся. Придумывают выплатить ему сто тысяч флоринов, при условии, что он примет поручения к оплате на разные сроки. Что ж, чего не сделаешь ради Отечества? Он соглашается. Составляется договор. Переписывается в четырех экземплярах. Все заинтересованные лица собираются, чтобы его подписать. В этот момент на сцену является тихий министерский чиновник из артиллерийского управления. Его имя Вошель. Вошель вкрадчиво говорит, что возникло препятствие: а что если нотариусу вдруг понадобится крупная сумма и ему придет в голову украсть деньги, отданные ему на хранение?

Кто он, этот Вошель? Жулик или просто невежда? Установить это уже никогда не удастся. Пьер Огюстен чувствует, что в этом подлом запросе ещё на месяц переговоров между министрами и комитетами. Он пробует разъяснить, что в сейфе нотариуса обычно лежат не флорины, не дукаты, ни луидоры, а только обменные векселя на определенную сумму и на указанный срок, который по мере надобности будет продляться, так что никаких флоринов, дукатов, луидоров никакой нотариус не сможет украсть.

Тогда Вошель произносит с грустью в лице:

– Придется назвать вам истинную причину. Военное ведомство не располагает достаточными средствами, чтобы выпустить из своих рук такую громадную сумму задолго до её выплаты.

Выходит, всё это время ему морочили голову, и он парирует молниеносно:

– В силу какой же извращенной идеи вы хотите, чтобы я оставил в ваших руках мои средства, обрекая их на бездействие и произвол злого умысла, если само французское правительство не считает себя достаточно богатым, чтобы на это рискнуть? Это кладет всему конец. Я ухожу.

В самом деле, Пьер Огюстен уже поднимается. Вошель останавливает его. Ему вежливо и с разочарованием в голосе объясняют, что он неверно истолковал вполне здравую мысль. Видите ли, у него вовсе не хотят вырывать согласие силой, поскольку вопрос о помещение денег в сейфе нотариуса уже урегулирован комитетами. Но ведь он благороднейший человек. Он уже стольким пожертвовал ради отечества. Что ему стоит пожертвовать ещё кое-что. Его никто не хочет обманывать. У него только просят немного доверия. Ему будут бесконечно обязаны. Ему тотчас выдадут двести тысяч флоринов на ведение его дел, правда, выдадут векселями, векселями на срок, с датами по согласию, только-то и всего.