Пользуюсь случаем, чтобы вновь выразить благодарность вам и высокочтимым членам трех объединенных комитетов – дипломатического, по военным делам и Комитета двенадцати – за весьма лестное свидетельство, которым вы все удостоили почтить мое гражданское бескорыстие, являющееся, на мой взгляд, всего лишь добросовестным исполнением долга. Вы сделали бы то же самое, будь вы на моем месте…»

В тот же вечер ему приносят ответ, подписанный военным министром и министром иностранных дел:

«Чтобы избавить Вас от какого бы то ни было беспокойства в связи с изменениями, внесенными по нашей просьбе, поскольку мы потребовали, чтобы был изъят пункт о помещении на хранение суммы, соответствующей стоимости ружей в голландских флоринах, которую государство должно было передать Вашему нотариусу (точно так же, как Вы при получении аванса в размере пятисот тысяч ливров передали на хранение нотариусу военного министерства пожизненные облигации на сумму семьсот пятьдесят тысяч ливров), и Вы согласились оставить эти деньги в руках государства, проявив полное к нему доверие, мы с удовольствием повторяем Вам, что по единодушному мнению комитетов и министров, Вы дали доказательства патриотизма и истинного бескорыстия, отказавшись получить от врагов государства по двенадцать-тринадцать флоринов наличными за ружье, уступив их нам в кредит по цене восемь флоринов восемь су м ограничившись весьма скромным доходом при стольких жертвах. Ваше поведение в этом деле заслуживает самых высоких похвал и самой лестной оценки. Мы вновь заверяем Вас, что в случае, если после пересчета, проверки, упаковки и опечатывания мсье де Мольдом оружия, право владения на которое Вы нам передаете, и после получения нами как его описи, завизированной этим полномочным посланником, так и счетов на Ваши расходы, которые по договору должны быть возмещены Вам военным ведомством, Вам понадобятся новые средства для улаживания Ваших дел, военное ведомство не откажет Вам в выдаче таковых из остатка нашего Вам долга, как мы о том договорились, принимая во внимание, что Вы поступились помещением денег на хранение у Вашего нотариуса…»

И вот что здесь замечательно. Ведь опытный человек, имевший дела и с министрами, и с коммерсантами, и с финансистами, в среде которых в ходу множество разного крючков и уловок, и всё же остается доверчивым и восторженным до романтизма.

Что он получает? Он получает абсолютно правильно составленную и абсолютно пустую бумажку, которая в новых условиях не значит решительно ничего и не отчего не может спасти. Тем не менее в самом радужном настроении, даже прощения готов у бедных министров просить, за то, что посмел плохо подумать о них. И это радужное настроение у него сохраняется ещё спустя год:

Читая это письмо, я думал: они почувствовали, как я удручен, они поняли, что не должны ни минутой долее оставлять меня в таком состоянии. Да зачтется им это! Из груди моей вырвался вздох облегчения. Я ещё не всё потерял, сказал я себе. Если даже новые препятствия помешают мне довести до конца это дело, оправданием мне будет, по крайней мере, то, что я – приложил все старания: похвалы, которых я удостоился, послужат мне сладким утешением. Но, по совести, я обязан просить у всех прощения: меня ведь побудили заподозрить в недоброжелательстве весь Совет; я заподозрил обоих министров в намерении помешать доставке оружия, чтобы оказать тем самым услугу противной партии; этого нет и в помине! По счастью, я согрешил лишь в тайне сердца, и мне не нужно исправлять никаких ошибок, совершенных на людях. Я раскаиваюсь и пойду завтра поблагодарить министров. Этого достаточно.

Напрасно люди так опасливы! Ни Совет, ни министры отнюдь не хотели мне навредить, нет! Напротив, лишь здесь это важное дело и было взято под покровительство. Теперь я не стану доверять всяким слухам. Задержать ружья было бы таким вероломством, что по меньшей мере легковерно обвинять кого-либо в подобном преступлении по отношению к нации! Всё это, как я вижу, отместка канцелярий. Вся причина в сребролюбии. Мне дали наглядный урок, что не следует никогда творить добро, если это мешает им обделывать свои делишки и посягает на заведенный ход грабежа…» И с этими прекрасными мыслями отправляется обедать в деревню.

Ох, не напрасно! Не успевает он глазом моргнуть, как министров отправляют в отставку. В министерствах новые люди, которые не знают толку в делах, тем более не желают вникать во всё то, чем занимались предшественники. В канцеляриях хаос, который чиновники устраивают нарочно, именно ради того, чтобы безотказно действовал этот самый налаженный ход грабежа.

Понятно, он не обращает на это большого внимания. Он одержим идеей довести дело с ружьями до конца. Ружья должны быть доставлены нации. Только этим может завершиться его добровольная служба отечеству. Только этим он оправдает себя. Только этот вернет ему деньги, которые он в это дело вложил.

Он вновь идет пешком в министерство, таскается по кабинетам, растолковывает людям, которые не хотят его слушать, что надо делать, но уже никто не делает ничего.

Иные, грозные силы вступают в борьбу.

Не успевает отгреметь очередной праздник Четырнадцатого июля, как Законодательное собрание вынуждено объявить отечество в опасности и призвать граждан его защищать.

Страна поднимается. Добровольцы формируют свои батальоны. Им не хватает ружей. Они куют пики. К офицерам королевской армии они относятся с обоснованным подозрением и сами выбирают себе командиров. Надо признать, что их выбор чаще всего бывает удачен. Из этих командиров вышли лучшие генералы будущей Франции: Марсо, Даву, Журдан, Моро, Лекурб, Сюше, Удино, Сульт, Брюн, Массена, Ланн, Десекс, Гувьон-Сен-Сир, Лефевр, Аксо, Бессьер, Виктор, Фриан, Бельяр, Шапьоне, Гош, позднее Наполеон Бонапарт. Жажда подвига пылает в их душах. Они клянутся умереть за отчизну. И легко и в большом количестве умирают, потому что никем не обучены воевать.

Масла в огонь подливает манифест, составленный эмигрантами, но подписанный герцогом Брауншвейгским, прусским генералом старым сподвижником великого Фрица. Манифест полон самых грубых угроз. Им объявляется, что союзники идут спасть короля, искоренять неугодную им Конституцию и восстанавливать монархический принцип единовластия. Из этого следует, что всякий, кто окажет сопротивление оккупантам будет убит, а его жилище будет разрушено. За любое стеснение свободы короля и королевы ответят жизнью депутаты Законодательного собрания, которые объявляются бунтовщиками. Если жители Парижа ещё раз посягнут на короля и его семью, они будут истреблены, а Париж будет стерт с лица земли. В общем, полный набор самых нелепых, непременно кровавых угроз, свойственный всем облеченным государственной властью бандитам.

Облеченные государственной властью бандиты рассчитывают запугать целый народ. С народами малыми, обреченными на ничтожество ходом истории это как правило удается. Это невозможно с народом великим. Можно сказать, что этим манифестом испытывается французская нация, и французская нация доказывает без промедления и наглядно, что она – имеет полное право считаться великой.

Возмущение охватывает страну. Париж негодует. Заседание секций объявляется непрерывным. Здесь мало кто сомневается, что король и королева состоят в сговоре с оккупантами. Секции требуют свержения короля. Законодательное собрание колеблется. Среди депутатов разгорается с новой силой борьба группировок и партий. Секции в нетерпении. Они готовят восстание. Они только ждут подхода добровольцев Марселя. Шестого августа они вступают в Париж, печатая шаг под ритм новой песни, которая позднее назовется их именем: