me, Willie,

On land where’er ye be;

And O, think on the leal, leal heart,

That ne’er luvit ane but thee!

And O, think on the cauld, cauld mools

That file my yellow hair,

That kiss the cheek, and kiss the chin

Ye never sall kiss mair!

Роберт Мотервелл (1797–1835)

В последний раз

В голове моей мозг хочет треснуть,

Кровью сердце мое истекло.

Изменяют мне ноги… О, Вилли!

Умереть, видно, время пришло.

Приложи свою руку мне к сердцу

И щекою приникни к моей,

И скажи — ты меня не забудешь,

Даже там, даже в царстве теней!

О, к чему утешать меня? полно!

Пусть беснуется воля в груди!

Только дай мне наплакаться вволю;

На колени меня посади.

Дай обнять твою голову, Вилли,

Дай облить мне слезами ее;

Дай потухшим глазам наглядеться

На лицо дорогое твое!

Никогда уж я больше не буду

На коленях сидеть у тебя.

Я, несчастная мать без супруга,

Умираю, глубоко любя.

Приложи свою руку мне к сердцу,

Приложи ее крепче — вот так.

Это сердце так бешено рвется,

Что мой шелковый лопнет кушак.

Проклинаю тот день, как впервые

Образ твой в мою душу проник!

Рокового с тобою свиданья

Проклинаю я сладостный миг!

И ту рощу, тот рай, где, бывало,

Не устанем нею ночь мы бродить,

И судьбу, что меня допустила

Беспредельно тебя полюбить!

О, прости мне, мой милый! не слушай —

Я сказала тебе не в укор!

Но, ведь, я так глубоко страдаю:

Ведь, на долю мне выпал позор!

Вижу — градом внезапные слезы

Из очей покатились твоих…

Но о чем же ты плачешь, скажи мне?

О грехе ль? о страданьях людских?

Опостылел мне мир этот, Вилли!

Я всех радостей стала чужда,

Чем была — не могу я остаться,

И женой — мне не быть никогда.

О, прижми это сердце больное

К своему еще раз, еще раз…

Поцелуй эти впалые щеки,

На которых румянец погас!

В голове моей мозг хочет треснуть!

Кровью сердце мое истекло…

Еще раз — перед вечной разлукой

Я твое поцелую чело,

Еще раз — и в последний, мой милый…

Подогнулись колени… прощай…

На кладбище, где буду лежать я,

Не ходи… надо мной не рыдай.

Этот Жавронок — звонкою песнью

Оглашающий воздух полей —

Целый день будет петь не смолкая

Над могилою тихой моей.

Эта влажная зелень долины

Скроет бедное сердце мое,

Что любило тебя так безмерно,

Как тебя не полюбит ничье.

Не забудь, где бы ни был ты, Вилли,

Не забудь своей Мэри! Она

Одного тебя только любила,

И до смерти осталась верна.

Не забудь, что засыпаны прахом

Будут светлые кудри лежать;

И прильнет он к ланитам, которых

Уж тебе никогда не лобзать!

Перевод А.Н. Плещеева

James Henry (1798–1876)

Out of the Frying Pan into the Fire

I dreamt one night — it was a horrid dream—

That I was dead, and made was the division

Between the innocent flesh and guilty spirit,

And that the former, with a white sheet wrapt round

And nailed up in a box, was to the bottom

Sunk of a deep and narrow pit, which straight

Was filled to overheaping with a mixture

Of damp clay, rotting flesh and mouldering bones,

And lidded with a weighty stone whereon

Was writ my name and on what days precise

I first and last drew breath; while up the latter

Flew, without help of wings or fins or members,

By its mere lightness, through the air, to heaven;

And there being placed before the judgment-seat

Of its Maker, and most unsatisfactory

Answer returning to the question — ‘Wherefore

Wast thou as I made thee?’ was sent down

Tumbling by its own weight, down down to Hell,

To sink or swim or wade as best it might,

In sulphurous fires unquenchable for ever,

With Socrates and Plato, Aristides

Falsely surnamed the just, and Zoroaster,

Titus the good, and Cato and divine

Homer and Virgil, and so many millions

And millions more of wrongfully called good

And wise and virtuous, that for want of sulphur

And fire and snakes and instruments of torture

And room in Hell, the Universal Maker

Was by his own inherent justice forced,

That guilt might not go scot-free and unpunished,

To set apart so large a share of Heaven

For penal colonies and jails and treadmills,

That mutinies for want of flying-space

Began t’ arise among the cherubim

And blessed spirits, and a Proclamation

Of Martial Law in Heaven was just being read

When, in a sweat of agony and fear,

I woke, and found myself in Germany,

In the close prison of a German bed,

And at my bedside Mr Oberkellner

With printed list of questions in his hand:

My name and age and birthplace and religion,

Trade or profession, wherefore I had come,

How long to stay, whither next bound; and so forth;

All at my peril to be truly answered,

And upon each a sixpence to the State,

Which duly paid I should obtain permission

To stay where I was so long as the State