pleased,

Without being prosecuted as a felon,

Spy, or disturber of the public peace.

Pain

“Pain, who made thee?” thus I said once

To the grim unpitying monster,

As, one sleepless night, I watched him

Heating in the fire his pincers.

“God Almighty; who dare doubt it?”

With a hideous grin he answered:

“I’m his eldest best-beloved son,

Cut from my dead mother’s bowels”.

“Wretch, thou liest;” shocked and shuddering

To the monster I replied then;

“God is good, and kind, and gracious;

Never made a thing so ugly”.

“Tell me then, since thou know’st better,

Whose I am, by whom begotten”.

“Hell’s thy birth-place, and the Devil

Both thy father and thy mother”.

“Be it so; to me the same ‘tis

Whether I’m God’s son or grandson,

And to thee not great the difference

Once thy flesh between my tongs is”.

“Spare me, spare me, Pain;” I shrieked out,

As the red-hot pincers caught me;

“Thou art God’s son; aye thou’rt God’s self;

Only take thy fingers off me”.

Джеймс Генри (1798–1876)

Из огня да в полымя

Мне как-то снилось (был ужасен сон),

Что умер я. По смерти разделились

Плоть безгреховная и грешный дух;

Взяв плоть мою, завернутую в саван,

Заколотили в ящик и швырнули

На дно глубокой ямы. Тот провал

Давным-давно был доверху завален

Смешеньем глины, плоти и костей —

Все сгнило там. Был камнем я придавлен,

На камне были с именем моим

Дни появления на свет и смерти.

Мой дух без всяких крыльев или членов

В рай возлетел по легкости своей,

Где вскоре он в судилище предстал

Перед Творцом и дал ответ неверный

На вопрошанье судии: «Где был ты,

Когда творил тебя я?» Тут его

Низвергли в самые глубины ада,

Чтоб он иль выплыл, или потонул.

Он в серном пламени неугасимом

С Сократом был, с Платоном, с Аристидом

(Не столь уж «Справедливым»), с Зороастром;

Там были Тит, Катон, Гомер, Вергилий

(Последние — божественны) и прочих

Лжеименных мильоны и мильоны

Блаженных, справедливцев, мудрецов.

По недостатку серы, змей, мучений

И мест в аду, Зиждитель всей Вселенной

Так порешил по благости Своей:

Чтоб не бывать греху без наказанья,

Отгородить большой участок рая

Для каторг, тюрем, ссыльных поселений,

И по нехватке места для полетов

Средь херувимов разгорелся бунт…

Указы «О военном положеньи

В раю» уже готовились читать,

Когда я, в жутком страхе и в поту

Придя в себя, в Германии очнулся,

В кровати узкой — в общем-то, в тюрьме.

Со мною рядом был герр Оберкельнер,

В руках его — печатанный опросник:

Пол, имя, возраст, вера, род занятий,

Откуда прибыл я, срок пребыванья,

Пункт следованья дале и т. п.,

На все вопросы отвечать правдиво,

За всяк ответ уплачивать шесть пенсов,

А по уплате выдадут мне право

На благоусмотренье Государства

Жить там, где я живу, без подозрений

Что я шпион, мятежник или вор.

Перевод А. Серебренникова

Боль

— Боль, кто твой отец? — спросил я

Беспощадное отродье,

Наблюдая в час бессонный,

Как щипцы оно калило.

— Сам Господь — в том нет сомненья! —

Боль зловеще усмехнулась, —

Родилась на свет я первой,

Взрезав мертвую утробу.

— Лжешь ты, тварь! — вскричал я в гневе,

Возмущенный, потрясенный, —

Благ Всевышний, милосерден,

Мерзостей не создавал Он!

— Ну тогда изволь сказать мне,

Кто и где был мой родитель.

— Родилась ты в преисподней,

Дьявол твой отец и матерь.

— Мне, поверь, различья нету,

Бог мне был отцом иль дедом;

И тебе неважно будет,

Если плоть зажать клещами.

— Боль, помилуй! — завопил я,

Сжат калеными щипцами, —

С Богом ты единосущна,

Только руки убери-ка!

Перевод А. Серебренникова

Letitia Elizabeth Landon (1802–1838)

The Castle of Chillon

Fair lake, thy lovely and thy haunted shore

Hath only echoes for the poet’s lute;

None may tread there save with unsandalled foot,

Submissive to the great who went before,

Filled with the mighty memories of yore.

And yet how mournful are the records there —

Captivity, and exile, and despair,

Did they endure who now endure no more.

The patriot, the woman, and the bard,

Whose names thy winds and waters bear along;

What did the world bestow for their reward

But suffering, sorrow, bitterness, and wrong? —

Genius! — a hard and weary lot is thine —

The heart thy fuel — and the grave thy shrine.

Cemetery of the Smolensko Church on the Vasili Ostroff near Petersburg

They gather, with the summer in their hands,

The summer from their distant vallies bringing;

They gather round the church in pious bands,

With funeral array, and solemn singing.

The dead are their companions; many days

Have past since they were laid to their last slumber;

And in the hurry of life’s crowded ways,

Small space has been for memory to cumber.

But now the past comes back again, and death

Asketh its mournful tribute of the living;

And memories that were garnered at the heart,