The treasures kept from busier hours are giving.

The mother kneeleth at a little tomb,

And sees one sweet face shining from beneath it;

She has brought all the early flowers that bloom,

In the small garden round their home, to wreath it.

Friend thinks on friend; and youth comes back again

To that one moment of awakened feeling;

And prayers, such prayers as never rise in vain,

Call down the heaven to which they are appealing.

It is a superstitious rite and old,

Yet having with all higher things connexion;

Prayers, tears, redeem a world so harsh and cold,

The future has its hope, the past its deep affection.

The Cemetery of the Smolensko Church is situated about two versts from Petersburgh, on one of the islands on the mouth of the Neva, and less than a quarter of a mile from the gulf of Finland. The curious ceremony represented takes place yearly, when the Russians gather from all parts, to scatter flowers on the graves, and to mourn over the dead, and afterwards proceed to regale themselves with soup, fruit of all kinds, and wine; in many instances spreading their cloths on the very graves over which they had been bitterly mourning.

Летиция Элизабет Лэндон (1802–1838)

Шильонский замок

Твой, озеро, видений полон брег;

Здесь лютня барда гулким эхом веет,

Стопой обутой здесь ступать не смеют —

Здесь побывал великий человек.

Преданий полон здесь столетий бег,

Но как печальна летопись деяний —

Пленений, заключений и терзаний,

Что совершались здесь за веком век!

Поэт, и женщина, и патриот —

Молву о них твои разносят воды,

Но чем же мир их дарит от щедрот?

Достались им позор, беда, невзгоды.

О гений! Тяжек путь твоим стопам;

Твой светоч — сердце, гроб — твой светлый храм.

Перевод А. Серебренникова

Смоленское кладбище на Васильевском острове близ Петербурга

Они приходят, принеся с собой

Из дальних долов радостное лето;

Вкруг церкви ходят набожной толпой

С напевом скорбным, траурно одеты.

Усопшие — их свита; много дней

Прошло с тех пор, как их земля прияла;

Средь сутолоки жизненных путей

Для памяти осталось места мало.

Но прошлое вернулось; смерть зовет

Живущих к подношенью скорбной дани;

Приносят память, что в сердцах живет,

Клад, сбереженный средь земных блужданий.

Вот над могилкою склонилась мать

И видит лик, столь нежный и знакомый;

Цветы едва расцветшие собрать

Она успела в садике у дома.

Друг вспоминает друга, что исчез;

Юнец — тот миг, что полон был любовью;

Возносятся молитвы до небес —

В них не найдется места суесловью.

Причудлив суеверный сей обряд,

Но он причастен силам вечносущим:

Молитвы, слезы мир животворят,

Есть в прошлом нежность, а мечта — в грядущем.

Перевод А. Серебренникова

Смоленское кладбище расположено примерно в двух верстах от Петербурга на одном из островов в устье Невы, меньше чем в четверти мили от Финского залива. Изображенный здесь любопытный обряд совершается ежегодно, когда русские со всех концов собираются, чтобы рассыпать цветы над могилами и помянуть усопших, а затем угощаются похлебкой, всякого рода плодами и вином, зачастую расстилая скатерти на тех же самых могилах, над которыми еще недавно горько рыдали. (Прим. автора)

Winthrop Mackworth Praed (1802–1839)

The Vicar

Some years ago, ere time and taste

Had turned our parish topsy-turvy,

When Darnel Park was Darnel Waste,

And roads as little known as scurvy,

The man who lost his way, between

St. Mary’s Hill and Sandy Thicket,

Was always shown across the green,

And guided to the Parson’s wicket.

Back flew the bolt of lissom lath;

Fair Margaret, in her tidy kirtle,

Led the lorn traveller up the path,

Through clean-clipt rows of box and myrtle;

And Don and Sancho, Tramp and Tray,

Upon the parlour steps collected,

Wagged all their tails, and seemed to say —

’Our master knows you — you’re expected’.

Uprose the Reverend Dr. Brown,

Uprose the Doctor’s winsome marrow;

The lady laid her knitting down,

Her husband clasped his ponderous Barrow;

Whate’er the strangers caste or creed,

Pundit or Papist, saint or sinner,

He found a stable for his steed,

And welcome for himself, and dinner.

If, when he reached his journey’s end,

And warmed himself in Court or College,

He had not gained an honest friend

And twenty curious scraps of knowledge, —

If he departed as he came,

With no new light on love or liquor, —

Good sooth, the traveller was to blame

And not the Vicarage, nor the Vicar.

His talk was like a stream, which runs

With rapid change from rocks to roses:

It slipped from politics to puns,

It passed from Mahomet to Moses;

Beginning with the laws which keep

The planets in their radiant courses,

And ending with some precept deep

For dressing eels, or shoeing horses.

He was a shrewd and sound Divine,

Of loud Dissent the mortal terror;

And when, by dint of page and line,

He ‘stablished Truth, or startled Error,

The Baptist found him far too deep;

The Deist sighed with saving sorrow;

And the lean Levite went to sleep,