Пакета с деньгами она не видала, а только слыхала от«злодея», что есть у Федора Павловича какой-то пакет с тремя тысячами. «Толькоэто все глупости, я смеялась, и ни за что бы туда не пошла…»

– Про кого вы сейчас упомянули как о «злодее»? – осведомилсяпрокурор.

– А про лакея, про Смердякова, что барина своего убил, авчера повесился.

Конечно, ее мигом спросили: какие же у ней основания длятакого решительного обвинения, но оснований не оказалось тоже и у ней никаких.

– Так Дмитрий Федорович мне сам говорил, ему и верьте.Разлучница его погубила, вот что, всему одна она причиной, вот что, – вся какбудто содрогаясь от ненависти, прибавила Грушенька, и злобная нотка зазвенела вее голосе.

Осведомились, на кого она опять намекает.

– А на барышню, на эту вот Катерину Ивановну. К себе менятогда зазвала, шоколатом потчевала, прельстить хотела. Стыда в ней малоистинного, вот что…

Тут председатель уже строго остановил ее, прося умерить своивыражения. Но сердце ревнивой женщины уже разгорелось, она готова была полететьхоть в бездну…

– При аресте в селе Мокром, – припоминая, спросил прокурор,– все видели и слышали, как вы, выбежав из другой комнаты, закричали: «Я вовсем виновата, вместе в каторгу пойдем!» Стало быть, была уже и у вас в туминуту уверенность, что он отцеубийца?

– Я чувств моих тогдашних не помню, – ответила Грушенька, – всетогда закричали, что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата и чтоиз-за меня он убил. А как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, итеперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.

Вопросы перешли к Фетюковичу. Между прочим, я помню, онспросил про Ракитина и про двадцать пять рублей «за то, что привел к вамАлексея Федоровича Карамазова».

– А что ж удивительного, что он деньги взял, – спрезрительною злобой усмехнулась Грушенька, – он и все ко мне приходил деньгиканючить, рублей по тридцати, бывало, в месяц выберет, все больше на баловство:пить-есть ему было на что и без моего.

– На каком же основании вы были так щедры к господинуРакитину? – подхватил Фетюкович, несмотря на то, что председатель сильно шевелился.

– Да ведь он же мне двоюродный брат. Моя мать с его матерьюродные сестры. Он только все молил меня никому про то здесь не сказывать,стыдился меня уж очень.

Этот новый факт оказался совершенною неожиданностью длявсех, никто про него до сих пор не знал во всем городе, даже в монастыре, дажене знал Митя. Рассказывали, что Ракитин побагровел от стыда на своем стуле.Грушенька еще до входа в залу как-то узнала, что он показал против Мити, апотому и озлилась. Вся давешняя речь господина Ракитина, все благородство ее,все выходки на крепостное право, на гражданское неустройство России – все этоуже окончательно на этот раз было похерено и уничтожено в общем мнении.Фетюкович был доволен: опять Бог на шапку послал. Вообще же Грушенькудопрашивали не очень долго, да и не могла она, конечно, сообщить ничегоособенно нового. Оставила она в публике весьма неприятное впечатление. Сотнипрезрительных взглядов устремились на нее, когда она, кончив показание, уселасьв зале довольно далеко от Катерины Ивановны. Все время, пока ее спрашивали,Митя молчал, как бы окаменев, опустив глаза в землю.

Появился свидетелем Иван Федорович.

Замечу, что его вызвали было еще до Алеши. Но судебныйпристав доложил тогда председателю, что, по внезапному нездоровью или какому-топрипадку, свидетель не может явиться сейчас, но только что оправится, то когдаугодно готов будет дать свое показание. Этого, впрочем, как-то никто не слыхал,и узнали уже впоследствии. Появление его в первую минуту было почти не замечено:главные свидетели, особенно две соперницы, были уже допрошены; любопытство былопока удовлетворено. В публике чувствовалось даже утомление. Предстояло ещевыслушать несколько свидетелей, которые, вероятно, ничего особенного не моглисообщить ввиду всего, что было уже сообщено. Время же уходило. Иван Федоровичприблизился как-то удивительно медленно, ни на кого не глядя и опустив дажеголову, точно о чем-то нахмуренно соображая. Одет он был безукоризненно, нолицо его, на меня по крайней мере, произвело болезненное впечатление: было вэтом лице что-то как бы тронутое землей, что-то похожее на лицо помирающегочеловека. Глаза были мутны; он поднял их и медленно обвел ими залу. Алеша вдругвскочил было со своего стула и простонал: ах! Я помню это. Но и это мало ктоуловил.

Председатель начал было с того, что он свидетель безприсяги, что он может показывать или умолчать, но что, конечно, все показанноедолжно быть по совести, и т. д., и т. д. Иван Федорович слушал и мутно гляделна него; но вдруг лицо его стало медленно раздвигаться в улыбку, и только чтопредседатель, с удивлением на него смотревший, кончил говорить, он вдруграссмеялся.

– Ну и что же еще? – громко спросил он.

Все затихло в зале, что-то как бы почувствовалось.Председатель забеспокоился.

– Вы… может быть, еще не так здоровы? – проговорил он было,ища глазами судебного пристава.

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я достаточноздоров и могу вам кое-что рассказать любопытное, – ответил вдруг совсемспокойно и почтительно Иван Федорович.

– Вы имеете предъявить какое-нибудь особое сообщение? – всееще с недоверчивостью продолжал председатель.

Ивам Федорович потупился, помедлил несколько секунд и,подняв снова голову, ответил как бы заикаясь:

– Нет… не имею. Не имею ничего особенного.

Ему стали предлагать вопросы. Он отвечал совсем как-тонехотя, как-то усиленно кратко, с каким-то даже отвращением, все более и болеенараставшим, хотя, впрочем, отвечал все-таки толково. На многое отговорилсянезнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. «И незанимался этим», – произнес он. Об угрозах убить отца слышал от подсудимого.Про деньги в пакете слышал от Смердякова…

– Все одно и то же, – прервал он вдруг с утомленным видом, –я ничего не могу сообщить суду особенного.

– Я вижу, вы нездоровы, и понимаю ваши чувства… – начал былопредседатель.

Он обратился было к сторонам, к прокурору и защитнику,приглашая их, если найдут нужным, предложить вопросы, как вдруг Иван Федоровичизнеможенным голосом попросил:

– Отпустите меня, ваше превосходительство, я чувствую себяочень нездоровым.

И с этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг самповернулся и пошел было из залы. Но, пройдя шага четыре, остановился, как бычто-то вдруг обдумав, тихо усмехнулся и воротился опять на прежнее место.