Начался допрос Катерины Ивановны. Только что она появилась,в зале пронеслось нечто необыкновенное. Дамы схватились за лорнеты и бинокли,мужчины зашевелились, иные вставали с мест, чтобы лучше видеть. Все утверждалипотом, что Митя вдруг побледнел «как платок», только что она вошла. Вся вчерном, скромно и почти робко приблизилась она к указанному ей месту. Нельзябыло угадать по лицу ее, что она была взволнована, но решимость сверкала в еетемном, сумрачном взгляде. Надо заметить, потом весьма многие утверждали, чтоона была удивительно хороша собой в ту минуту. Заговорила она тихо, но ясно, навсю залу. Выражалась чрезвычайно спокойно или по крайней мере усиливаясь бытьспокойною. Председатель начал вопросы свои осторожно, чрезвычайно почтительно,как бы боясь коснуться «иных струн» и уважая великое несчастие. Но КатеринаИвановна сама, с самых первых слов, твердо объявила на один из предложенныхвопросов, что она была помолвленною невестой подсудимого «до тех пор, пока онсам меня не оставил…» – тихо прибавила она. Когда ее спросили о трех тысячах,вверенных Мите для отсылки на почту ее родственникам, она твердо проговорила:«Я дала ему не прямо на почту; я тогда предчувствовала, что ему очень нужныденьги… в ту минуту… Я дала ему эти три тысячи под условием, чтоб он отослалих, если хочет, в течение месяца. Напрасно он так потом себя мучил из-за этогодолга…»

Я не передаю всех вопросов и в точности всех ее ответов, ятолько передаю существенный смысл ее показаний.

– Я твердо была уверена, что он всегда успеет переслать этитри тысячи, только что получит от отца, – продолжала она, отвечая на вопросы. –Я всегда была уверена в его бескорыстии и в его честности… высокой честности… вденежных делах. Он твердо был уверен, что получит от отца три тысячи рублей, инесколько раз мне говорил про это. Я знала, что у него с отцом распря, и всегдабыла и до сих пор тоже уверена, что он был обижен отцом. Я не помню никакихугроз отцу с его стороны. При мне по крайней мере он ничего не говорил, никакихугроз. Если б он пришел тогда ко мне, я тотчас успокоила бы его тревогу из-задолжных мне им этих несчастных трех тысяч, но он не приходил ко мне более… а ясама… я была поставлена в такое положение… что не могла его звать к себе… Да яи никакого права не имела быть к нему требовательною за этот долг, – прибавилаона вдруг, и что-то решительное зазвенело в ее голосе, – я сама однаждыполучила от него денежное одолжение еще большее, чем в три тысячи, и принялаего, несмотря на то, что и предвидеть еще тогда не могла, что хоть когда-нибудьв состоянии буду заплатить ему долг мой…

В тоне голоса ее как бы почувствовался какой-то вызов.Именно в эту минуту вопросы перешли к Фетюковичу.

– Это было еще не здесь, а в начале вашего знакомства? –осторожно подходя, подхватил Фетюкович, вмиг запредчувствовав нечтоблагоприятное. (Замечу в скобках, что он, несмотря на то, что был вызван из Петербургаотчасти и самою Катериною Ивановной, – все-таки не знал ничего об эпизоде опяти тысячах, данных ей Митей еще в том городе и о «земном поклоне». Она этогоне сказала ему и скрыла! И это было удивительно. Можно с уверенностиюпредположить, что она сама, до самой последней минуты, не знала: расскажет онаэтот эпизод на суде или нет и ждала какого-то вдохновения.)

Нет, никогда я не могу забыть этих минут! Она началарассказывать, она все рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и«земной поклон», и причины, и про отца своего, и появление свое у Мити, и нисловом, ни единым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сампредложил «прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами». Это она великодушноутаила и не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама, прибежала тогдак молодому офицеру, своим собственным порывом, надеясь на что-то… чтобывыпросить у него денег. Это было нечто потрясающее. Я холодел и дрожал слушая,зала замерла, ловя каждое слово. Тут было что-то беспримерное, так что даже иот такой самовластной и презрительно-гордой девушки, как она, почти невозможнобыло ожидать такого высокооткровенного показания, такой жертвы, такогосамозаклания. И для чего, для кого? Чтобы спасти своего изменника и обидчика,чтобы послужить хоть чем-нибудь, хоть малым, к спасению его, произведя в егопользу хорошее впечатление! И в самом деле: образ офицера, отдающего своипоследние пять тысяч рублей – все, что у него оставалось в жизни, – ипочтительно преклонившегося пред невинною девушкой, выставился весьмасимпатично и привлекательно, но… у меня больно сжалось сердце! Я почувствовал,что может выйти потом (да и вышла потом, вышла!) клевета! Со злобным смешкомговорили потом во всем городе, что рассказ, может быть, не совсем был точен,именно в том месте, где офицер отпустил от себя девицу «будто бы только спочтительным поклоном». Намекали, что тут нечто «пропущено». «Да если б и небыло пропущено, если б и все правда была, – говорили даже самые почтенные нашидамы, – то и тогда еще неизвестно: очень ли благородно так поступить былодевушке, даже хоть бы спасая отца?» И неужели Катерина Ивановна, с ее умом, сее болезненною проницательностью, не предчувствовала заранее, что такзаговорят? Непременно предчувствовала, и вот решилась же сказать все!Разумеется, все эти грязненькие сомнения в правде рассказа начались лишь потом,а в первую минуту всё и все были потрясены. Что же до членов суда, то КатеринуИвановну выслушали в благоговейном, так сказать, даже стыдливом молчании. Прокурорне позволил себе ни единого дальнейшего вопроса на эту тему. Фетюкович глубокопоклонился ей. О, он почти торжествовал! Многое было приобретено: человек,отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч, и потом тот же человек,убивающий отца ночью с целью ограбить его на три тысячи, – это было нечтоотчасти и несвязуемое. По крайней мере хоть грабеж-то мог теперь устранитьФетюкович. «Дело» вдруг облилось каким-то новым светом. Что-то симпатичноепронеслось в пользу Мити. Он же… про него рассказывали, что он раз или два вовремя показания Катерины Ивановны вскочил было с места, потом упал опять наскамью и закрыл обеими ладонями лицо. Но когда она кончила, он вдруг рыдающимголосом воскликнул, простирая к ней руки:

– Катя, зачем меня погубила!

И громко зарыдал было на всю залу. Впрочем, мигом сдержалсебя и опять прокричал:

– Теперь я приговорен!

А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжавкрестом на груди руки. Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ейстул. Она была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, чтоона долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.

Я подхожу близко к той катастрофе, которая, разразившисьвнезапно, действительно, может быть, погубила Митю. Ибо я уверен, да и всетоже, все юристы после так говорили, что не явись этого эпизода, преступнику покрайней мере дали бы снисхождение. Но об этом сейчас. Два слова лишь прежде оГрушеньке.

Она явилась в залу тоже вся одетая в черное, в своейпрекрасной черной шали на плечах. Плавно, своею неслышною походкой, с маленькоюраскачкой, как ходят иногда полные женщины, приблизилась она к балюстраде,пристально смотря на председателя и ни разу не взглянув ни направо, ни налево.По-моему, она была очень хороша собой в ту минуту и вовсе не бледна, какуверяли потом дамы. Уверяли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное излое лицо. Я думаю только, что она была раздражена и тяжело чувствовала на себепрезрительно-любопытные взгляды жадной к скандалу нашей публики. Это был характергордый, не выносящий презрения, один из таких, которые, чуть лишь заподозрят откого презрение, – тотчас воспламеняются гневом и жаждой отпора. При этом была,конечно, и робость, и внутренний стыд за эту робость, так что немудрено, чторазговор ее был неровен – то гневлив, то презрителен и усиленно груб, то вдругзвучала искренняя сердечная нотка самоосуждения, самообвинения. Иногда жеговорила так, как будто летела в какую-то пропасть: «все-де равно, что бы нивышло, а я все-таки скажу…» Насчет знакомства своего с Федором Павловичем онарезко заметила: «Всё пустяки, разве я виновата, что он ко мне привязался?» Апотом через минуту прибавила: «Я во всем виновата, я смеялась над тем и другим– и над стариком, и над этим – и их обоих до того довела. Из-за меня всепроизошло». Как-то коснулось дело до Самсонова: «Какое кому дело, – с каким-тонаглым вызовом тотчас же огрызнулась она, – он был мой благодетель, он менябосоногую взял, когда меня родные из избы вышвырнули». Председатель, впрочемвесьма вежливо, напомнил ей, что надо отвечать прямо на вопросы, не вдаваясь визлишние подробности. Грушенька покраснела, и глаза ее сверкнули.