– Будьте уверены, что я совершенно верю самой полнойискренности убеждения вашего, не обусловливая и не ассимилируя его нисколько слюбовью к вашему несчастному брату. Своеобразный взгляд ваш на весь трагическийэпизод, разыгравшийся в вашем семействе, уже известен нам по предварительному следствию.Не скрою от вас, что он в высшей степени особлив и противоречит всем прочимпоказаниям, полученным прокуратурою. А потому и нахожу нужным спросить вас ужес настойчивостью: какие именно данные руководили мысль вашу и направили ее наокончательное убеждение в невинности брата вашего и, напротив, в виновностидругого лица, на которого вы уже указали прямо на предварительном следствии?

– На предварительном следствии я отвечал лишь на вопросы, –тихо и спокойно проговорил Алеша, – а не шел сам с обвинением на Смердякова.

– И все же на него указали?

– Я указал со слов брата Дмитрия. Мне еще до допросарассказали о том, что произошло при аресте его и как он сам показал тогда наСмердякова. Я верю вполне, что брат невиновен. А если убил не он, то…

– То Смердяков? Почему же именно Смердяков? И почему именновы так окончательно убедились в невиновности вашего брата?

– Я не мог не поверить брату. Я знаю, что он мне не солжет.Я по лицу его видел, что он мне не лжет.

– Только по лицу? В этом все ваши доказательства?

– Более не имею доказательств.

– И о виновности Смердякова тоже не основываетесь ни намалейшем ином доказательстве, кроме лишь слов вашего брата и выражения лицаего?

– Да, не имею иного доказательства.

На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвелибыло на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас ужепоговаривали еще до суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства впользу брата и в виновности лакея, и вот – ничего, никаких доказательств, кромекаких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родногобрата подсудимого.

Но начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когдаименно подсудимый говорил ему, Алеше, о своей ненависти к отцу и о том, что онмог бы убить его, и что слышал ли он это от него, например, при последнемсвидании пред катастрофой, Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечтотолько теперь припомнив и сообразив:

– Я припоминаю теперь одно обстоятельство, о котором я былосовсем и сам позабыл, но тогда оно было мне так неясно, а теперь…

И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапнопопав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева,по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди»,несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь,что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяясебя в грудь, говорил о своем сердце, – продолжал Алеша, – о том, что в сердцесвоем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора,который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться. Признаюсь, яименно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как отпозора, при мысли пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а междутем он именно тогда как бы на что-то указывал на своей груди, так что, помню, уменя мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем не в тойстороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас нижешеи, и все указывает в это место. Моя мысль мне показалась тогда глупою, а онименно, может быть, тогда указывал на эту ладонку, в которой зашиты были этиполторы тысячи!..»

– Именно! – крикнул вдруг Митя с места. – Это так, Алеша,так, я тогда об нее стучал кулаком!

Фетюкович бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и втот же миг так и вцепился в Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием,горячо высказал свое предположение, что позор этот, вероятнее всего, состоялименно в том, что, имея на себе эти тысячу пятьсот рублей, которые бы могвозвратить Катерине Ивановне, как половину своего ей долга, он все-таки решилне отдать ей этой половины и употребить на другое, то есть на увоз Грушеньки,если б она согласилась…

– Это так, это именно так, – восклицал во внезапномвозбуждении Алеша, – брат именно восклицал мне тогда, что половину, половинупозора (он несколько раз выговорил: половину!) он мог бы сейчас снять с себя,но что до того несчастен слабостью своего характера, что этого не сделает…знает заранее, что этого не может и не в силах сделать!

– И вы твердо, ясно помните, что он ударял себя именно в этоместо груди? – жадно допрашивал Фетюкович.

– Ясно и твердо, потому что именно мне подумалось тогда:зачем это он ударяет так высоко, когда сердце ниже, и мне тогда же показаласьмоя мысль глупою… я это помню, что показалась глупою… это мелькнуло. Вотпотому-то я сейчас теперь и вспомнил. И как я мог позабыть это до самых этихпор! Именно он на эту ладонку указывал как на то, что у него есть средства, ночто он не отдаст эти полторы тысячи! А при аресте, в Мокром, он именно кричал,– я это знаю, мне передавали, – что считает самым позорным делом всей своейжизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга КатеринеИвановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и лучшезахотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться с деньгами! А как онмучился, как он мучился этим долгом! – закончил, восклицая, Алеша.

Разумеется, ввязался и прокурор. Он попросил Алешу еще разописать, как это все было, и несколько раз настаивал, спрашивая: точно липодсудимый, бия себя в грудь, как бы на что-то указывал? Может быть, просто билсебя кулаком по груди?

– Да и не кулаком! – восклицал Алеша, – а именно указывалпальцами, и указывал сюда, очень высоко… Но как я мог это так совсем забыть досамой этой минуты!

Председатель обратился к Мите с вопросом, что может онсказать насчет данного показания. Митя подтвердил, что именно все так и было,что он именно указывал на свои полторы тысячи, бывшие у него на груди, сейчаспониже шеи, и что, конечно, это был позор, «позор, от которого не отрекаюсь,позорнейший акт во всей моей жизни! – вскричал Митя. – Я мог отдать и не отдал.Захотел лучше остаться в ее глазах вором, но не отдал, а самый главный позорбыл в том, что и вперед знал, что не отдам! Прав Алеша! Спасибо, Алеша!»

Тем кончился допрос Алеши. Важно и характерно было именно тообстоятельство, что отыскался хоть один лишь факт, хоть одно лишь, положимсамое мелкое, доказательство, почти только намек на доказательство, но котороевсе же хоть капельку свидетельствовало, что действительно существовала эталадонка, что были в ней полторы тысячи и что подсудимый не лгал напредварительном следствии, когда в Мокром объявил, что эти полторы тысячи «былимои». Алеша был рад; весь раскрасневшись, он проследовал на указанное емуместо. Он долго еще повторял про себя: «Как это я забыл! Как мог я это забыть!И как это так вдруг только теперь припомнилось!»