– Правда, Катя! – завопил вдруг Митя, – в глаза смотрел ипонимал, что бесчестишь меня и все-таки взял твои деньги! Презирайте подлеца,презирайте все, заслужил!

– Подсудимый, – вскричал председатель, – еще слово – я васвелю вывесть.

– Эти деньги его мучили, – продолжала, судорожно торопясь,Катя, – он хотел мне их отдать, он хотел, это правда, но ему деньги нужны былии для этой твари. Вот он и убил отца, а денег все-таки мне не отдал, а уехал сней в ту деревню, где его схватили. Там он опять прокутил эти деньги, которыеукрал у убитого им отца. А за день до того, как убил отца, и написал мне этописьмо, написал пьяный, я сейчас тогда увидела, написал из злобы и зная,наверно зная, что я никому не покажу этого письма, даже если б он и убил. А тобы он не написал. Он знал, что я не захочу ему мстить и его погубить! Нопрочтите, прочтите внимательно, пожалуйста внимательнее, и вы увидите, что он вписьме все описал, все заранее: как убьет отца и где у того деньги лежат.Посмотрите, пожалуйста не пропустите, там есть одна фраза: «Убью, только быуехал Иван». Значит, он заранее уж обдумал, как он убьет, – злорадно и ехидноподсказывала суду Катерина Ивановна. О, видно было, что она до тонкостивчиталась в это роковое письмо и изучила в нем каждую черточку. – Не пьяный онбы мне не написал, но посмотрите, там все описано вперед, все точь-в-точь, какон потом убил, вся программа!

Так восклицала она вне себя и уж, конечно, презирая все длясебя последствия, хотя, разумеется, их предвидела еще, может, за месяц тому,потому что и тогда еще, может быть, содрогаясь от злобы, мечтала: «Не прочестьли это суду?» Теперь же как бы полетела с горы. Помню, кажется, именно тут жеписьмо было прочитано вслух секретарем и произвело потрясающее впечатление.Обратились к Мите с вопросом: «Признает ли он это письмо?»

– Мое, мое! – воскликнул Митя. – Не пьяный бы не написал!..За многое мы друг друга ненавидели, Катя, но клянусь, клянусь, я тебя иненавидя любил, а ты меня – нет!

Он упал на свое место, ломая руки в отчаянии. Прокурор изащитник стали предлагать перекрестные вопросы, главное в том смысле: «что,дескать, побудило вас давеча утаить такой документ и показывать преждесовершенно в другом духе и тоне?»

– Да, да, я давеча солгала, все лгала, против чести исовести, но я хотела давеча спасти его, потому что он меня так ненавидел и такпрезирал, – как безумная воскликнула Катя. – О, он презирал меня ужасно,презирал всегда, и знаете, знаете – он презирал меня с самой той минуты, когдая ему тогда в ноги за эти деньги поклонилась. Я увидала это… Я сейчас тогда жеэто почувствовала, но я долго себе не верила. Сколько раз я читала в глазахего: «Все-таки ты сама тогда ко мне пришла». О, он не понял, он не понялничего, зачем я тогда прибежала, он способен подозревать только низость! Онмерил на себя, он думал, что и все такие, как он, – яростно проскрежетала Катя,совсем уже в исступлении. – А жениться он на мне захотел потому только, что яполучила наследство, потому, потому! Я всегда подозревала, что потому! О, этозверь! Он всю жизнь был уверен, что я всю жизнь буду пред ним трепетать отстыда за то, что тогда приходила, и что он может вечно за это презирать меня, апотому первенствовать, – вот почему он на мне захотел жениться! Это так, этовсе так! Я пробовала победить его моею любовью, любовью без конца, даже изменуего хотела снести, но он ничего, ничего не понял. Да разве он может что-нибудьпонять! Это изверг! Это письмо я получила только на другой день вечером, мне изтрактира принесли, а еще утром, еще утром в тот день, я хотела было всепростить ему, все, даже его измену!

Конечно, председатель и прокурор ее успокоивали. Я уверен,что им всем было даже, может быть, самим стыдно так пользоваться ееисступлением и выслушивать такие признания. Я помню, я слышал, как они говорилией: «Мы понимаем, как вам тяжело, поверьте, мы способны чувствовать», и проч.,и проч., – а показания-то все-таки вытянули от обезумевшей женщины в истерике.Она, наконец, описала с чрезвычайною ясностью, которая так часто, хотя имгновенно, мелькает даже в минуты такого напряженного состояния, как ИванФедорович почти сходил с ума во все эти два месяца на том, чтобы спасти«изверга и убийцу», своего брата.

– Он себя мучил, – восклицала она, – он все хотел уменьшитьего вину, признаваясь мне, что он и сам не любил отца и, может быть, сам желалего смерти. О, это глубокая, глубокая совесть! Он замучил себя совестью! Он всемне открывал, все, он приходил ко мне и говорил со мной каждый день как сединственным другом своим. Я имею честь быть его единственным другом! –воскликнула она вдруг, точно как бы с каким-то вызовом, засверкав глазами. – Онходил к Смердякову два раза. Однажды он пришел ко мне и говорит: если убил небрат, а Смердяков (потому что эту басню пустили здесь все, что убил Смердяков),то, может быть, виновен и я, потому что Смердяков знал, что я не люблю отца, и,может быть, думал, что я желаю смерти отца. Тогда я вынула это письмо ипоказала ему, и он уж совсем убедился, что убил брат, и это уже совсем сразилоего. Он не мог снести, что его родной брат – отцеубийца! Еще неделю назад явидела, что он от этого болен. В последние дни он, сидя у меня, бредил. Явидела, что он мешается в уме. Он ходил и бредил, его видели так по улицам.Приезжий доктор, по моей просьбе, его осматривал третьего дня и сказал мне, чтоон близок к горячке, – все чрез него, все чрез изверга! А вчера он узнал, чтоСмердяков умер – это его так поразило, что он сошел с ума… и все от изверга,все на том, чтобы спасти изверга!

О, разумеется, так говорить и так признаваться можно толькокакой-нибудь раз в жизни – в предсмертную минуту, например, всходя на эшафот.Но Катя именно была в своем характере и в своей минуте. Это была та же самаястремительная Катя, которая кинулась тогда к молодому развратнику, чтобы спастиотца; та же самая Катя, которая давеча, пред всею этою публикой, гордая ицеломудренная, принесла себя и девичий стыд свой в жертву, рассказав про«благородный поступок Мити», чтобы только лишь сколько-нибудь смягчитьожидавшую его участь. И вот теперь точно так же она тоже принесла себя вжертву, но уже за другого, и, может быть, только лишь теперь, только в этуминуту, впервые почувствовав и осмыслив вполне, как дорог ей этот другойчеловек! Она пожертвовала собою в испуге за него, вдруг вообразив, что онпогубил себя своим показанием, что это он убил, а не брат, пожертвовала, чтобыспасти его, его славу, его репутацию! И, однако, промелькнула страшная вещь:лгала ли она на Митю, описывая бывшие свои к нему отношения, – вот вопрос. Нет,нет, она не клеветала намеренно, крича, что Митя презирал ее за земной поклон!Она сама верила в это, она была глубоко убеждена, с самого, может быть, этогопоклона, что простодушный, обожавший ее еще тогда Митя смеется над ней ипрезирает ее. И только из гордости она сама привязалась к нему тогда любовью,истерическою и надорванною, из уязвленной гордости, и эта любовь походила не налюбовь, а на мщение. О, может быть, эта надорванная любовь и выродилась бы внастоящую, может, Катя ничего и не желала, как этого, но Митя оскорбил ееизменой до глубины души, и душа не простила. Минута же мщения слетеланеожиданно, и все так долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщиныразом, и опять-таки неожиданно, вырвалось наружу. Она предала Митю, но предалаи себя! И, разумеется, только что успела высказаться, напряжение порвалось, истыд подавил ее. Опять началась истерика, она упала, рыдая и выкрикивая. Ееунесли. В ту минуту, когда ее выносили, с воплем бросилась к Мите Грушенька сосвоего места, так что ее и удержать не успели.