Медицинская экспертиза тоже не очень помогла подсудимому. Даи сам Фетюкович, кажется, не очень на нее рассчитывал, что и оказалосьвпоследствии. В основании своем она произошла единственно по настоянию КатериныИвановны, вызвавшей нарочно знаменитого доктора из Москвы. Защита, конечно,ничего не могла через нее проиграть, а в лучшем случае могла что-нибудь ивыиграть. Впрочем, отчасти вышло даже как бы нечто комическое, именно понекоторому разногласию докторов. Экспертами явились: приехавший знаменитыйдоктор, затем наш доктор Герценштубе и, наконец, молодой врач Варвинский. Обапоследние фигурировали тоже и как просто свидетели, вызванные прокурором.Первым спрошен был в качестве эксперта доктор Герценштубе. Это былсемидесятилетний старик, седой и плешивый, среднего роста, крепкого сложения.Его все у нас в городе очень ценили и уважали. Был он врач добросовестный,человек прекрасный и благочестивый, какой-то гернгутер или «моравский брат» –уж не знаю наверно. Жил у нас уже очень давно и держал себя с чрезвычайнымдостоинством. Он был добр и человеколюбив, лечил бедных больных и крестьяндаром, сам ходил в их конуры и избы и оставлял деньги на лекарство, но притомбыл и упрям, как мул. Сбить его с его идеи, если она засела у него в голове,было невозможно. Кстати, уже всем почти было известно в городе, что приезжийзнаменитый врач в какие-нибудь два-три дня своего у нас пребывания позволилсебе несколько чрезвычайно обидных отзывов насчет дарований доктораГерценштубе. Дело в том, что хоть московский врач и брал за визиты не менеедвадцати пяти рублей, но все же некоторые в нашем городе обрадовались случаюего приезда, не пожалели денег и кинулись к нему за советами. Всех этих больныхлечил до него, конечно, доктор Герценштубе, и вот знаменитый врач счрезвычайною резкостью окритиковал везде его лечение. Под конец даже, являясь кбольному, прямо спрашивал: «Ну, кто вас здесь пачкал, Герценштубе? Хе-хе!»Доктор Герценштубе, конечно, все это узнал. И вот все три врача появились одинза другим для опроса. Доктор Герценштубе прямо заявил, что «ненормальностьумственных способностей подсудимого усматривается сама собой». Затем,представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, чтоненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многихпоступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросилиобъяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор совсею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу,«имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат идержал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево,где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и долженбыл очень много думать о том, что теперь о нем скажут дамы», – заключилстаричок своим своеобразным языком. Надо прибавить, что он говорил по-русскимного и охотно, но как-то у него каждая фраза выходила на немецкий манер, что,впрочем, никогда не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать своюрусскую речь за образцовую, «за лучшую, чем даже у русских», и даже очень любилприбегать к русским пословицам, уверяя каждый раз, что русские пословицы лучшиеи выразительнейшие изо всех пословиц в мире. Замечу еще, что он, в разговоре,от рассеянности ли какой, часто забывал слова самые обычные, которые отличнознал, но которые вдруг почему-то у него из ума выскакивали. То же самое,впрочем, бывало, когда он говорил по-немецки, и при этом всегда махал рукойпред лицом своим, как бы ища ухватить потерянное словечко, и уж никто не мог быпринудить его продолжать начатую речь, прежде чем он не отыщет пропавшегослова. Замечание его насчет того, что подсудимый, войдя, должен был быпосмотреть на дам, вызвало игривый шепот в публике. Старичка нашего очень у наслюбили все дамы, знали тоже, что он, холостой всю жизнь человек, благочестивыйи целомудренный, на женщин смотрел как на высшие и идеальные существа. А потомунеожиданное замечание его всем показалось ужасно странным.

Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко инастойчиво подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого заненормальное, «даже в высшей степени». Он много и умно говорил про «аффект» и«манию» и выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим арестомза несколько еще дней находился в несомненном болезненном аффекте и еслисовершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем неимея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Но кромеаффекта доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его словам,прямую дорогу к совершенному уже помешательству. (NB. Я передаю своими словами,доктор же изъяснялся очень ученым и специальным языком.) «Все действия егонаоборот здравому смыслу и логике, – продолжал он. – Уже не говорю о том, чегоне видал, то есть о самом преступлении и всей этой катастрофе, но даже третьегодня, во время разговора со мной, у него был необъяснимый неподвижный взгляд.Неожиданный смех, когда вовсе его не надо. Непонятное постоянное раздражение,странные слова: „Бернар, эфика“ и другие, которых не надо». Но особенноусматривал доктор эту манию в том, что подсудимый даже не может и говорить отех трех тысячах рублей, в которых считает себя обманутым, без какого-тонеобычайного раздражения, тогда как обо всех других неудачах и обидах своихговорит и вспоминает довольно легко. Наконец, по справкам, он точно так же ипрежде, всякий раз, когда касалось этих трех тысяч, приходил в какое-то почтиисступление, а между тем свидетельствуют о нем, что он бескорыстен и нестяжателен.«Насчет же мнения ученого собрата моего, – иронически присовокупил московскийдоктор, заканчивая свою речь, – что подсудимый, входя в залу, должен былсмотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривостиподобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполнесоглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь,не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно моглобы считаться признаком его ненормального душевного состояния в данную минуту,но в то же время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево на дам, а,напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого всяего надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь». Мнение своедоктор выразил решительно и настоятельно. Но особенный комизм разногласию обоихученых экспертов придал неожиданный вывод врача Варвинского, спрошенного послевсех. На его взгляд, подсудимый как теперь, так и прежде, находится в совершеннонормальном состоянии, и хотя действительно он должен был пред арестомнаходиться в положении нервном и чрезвычайно возбужденном, но это моглопроисходить от многих самых очевидных причин: от ревности, гнева, беспрерывнопьяного состояния и проч. Но это нервное состояние не могло заключать в себеникакого особенного «аффекта», о котором сейчас говорилось. Что же до того,налево или направо должен был смотреть подсудимый, входя в залу, то, «по егоскромному мнению», подсудимый именно должен был, входя в залу, смотреть прямопред собой, как и смотрел в самом деле, ибо прямо пред ним сидели председательи члены суда, от которых зависит теперь вся его участь, «так что, смотря прямопред собой, он именно тем самым и доказал совершенно нормальное состояние своегоума в данную минуту», – с некоторым жаром заключил молодой врач свое «скромное»показание.