– Пожалуйста, – хрипло бормочет он, – они причиняют ему боль.

«Ему» – это слово жалит. Не «мне», а «ему»…

– Нет, – увещевает Ханна, прижимая Мэтью к кровати. – Они больше не могут заставить его страдать.

Она подносит стакан с мутной жидкостью к губам Мэтью, и вскоре от всхлипов остается лишь невнятное бормотание.

– Теперь он отдохнет, – измученно вздыхает экономка. – И тебе нужно поспать.

Оливия не видела, как Эдгар поднялся с кровати. Не заметила, как направился к двери. К ней… Но вот старик уже стоит напротив нее, загораживая обзор.

Вид у него очень усталый.

«Возвращайся в постель», – показывает он.

«Что с Мэтью?» – спрашивает Оливия. Но Эдгар только качает головой: «Просто плохой сон», – а потом закрывает дверь.

Оливия медлит в темном коридоре меж двух ручейков света: льющегося из открытой двери ее спальни, и тонкой полоски из-под двери Мэтью. Затем, наконец, возвращается к себе в комнату, в собственную кровать, где на скомканном одеяле лежит незаконченный набросок. Она поглаживает графитные линии и думает о сновидениях. О тех, что через складки сна проникают в твою постель. О тех, что могут погладить тебя по щеке или утащить во мрак.

Сны не даруют отдыха.

Они меня прикончат.

На следующее утро на простыне Оливия находит кровь. Передергивается при виде нее, задумавшись, не пришел ли срок, но пятна не похожи на капли или полосы, а выглядят так, будто кто-то мял постель пальцами. Ну конечно: повязка на ладони ослабла, порез во сне открылся, и на простыне отпечатались следы тревожной ночи.

Подойдя к раковине, Оливия пытается счистить засохшую кровь с ладони, словно пыль. Ополаскивает руку, ждет – может, кровь выступит снова, но та не течет. Оливия поглаживает узкую красную линию: царапина, так похожая на лозу или корень, устремляется вверх. Решив оставить ее подышать, Оливия направляется к шкафу матери и принимается там копаться. Она достает платье – нежного темно-зеленого цвета, похожего на цвет летней листвы. Наряд длиной до колен, а когда Оливия поворачивается, юбка распускается, точно лепестки.

Блокнот позабытым лежит на постели. Половина лица матери смотрит на Оливию с листа, другая половина, куда не доставал свет, заштрихована полоской тени.

Оливия закрывает блокнот и сует его под мышку. Выходит в коридор, и взгляд сразу устремляется к двери Мэтью. Оливия прижимается ухом к створке, но ничего не слышно. Ни беспокойных стонов, ни рваного дыхания и даже шороха простыней. Пальцы сами ложатся на ручку, но стоит вспомнить, как Мэтью страдал, и Оливия их отдергивает. Она поворачивается и идет к лестнице.

В доме царит тишина.

Возможно, все еще спят. Оглянувшись по сторонам, Оливия понимает, что не знает, который час. В Мерилансе время отмеряли звонками, свистками и резкими звуками, что велели девочкам отправляться по постелям или, наоборот, будили, созывали воспитанниц на молитву, посылали на занятия или приказывали выполнять работы по дому. А в Галланте, похоже, единственный важный час – это час заката, когда день переходит в ночь.

Но дом уже проснулся. Ставни распахнуты, лучи солнца струятся в холл, заглядывая в коридоры и выхватывая танцующие в воздухе пылинки.

Раздается резкий писк, и Оливия от неожиданности подпрыгивает, но сразу понимает, что издает его не человек – это звонко свистит чайник. К тому времени как Оливия добирается до кухни, чайник вовсю заливается на плите.

Оливия выключает конфорку.

– А ты ранняя пташка…

Оливия поворачивается: из погреба по лестнице выбирается Ханна с мешком муки в руке. Уголки губ приподняты в улыбке, но глаза усталые.

– Эх, вернуть бы молодость, – говорит Ханна, резко опуская муку на пол, и от мешка взвивается белое облачко, – когда не требовалось столько сна! – Она кивает на чайник: – Ты займись чаем, а я – тостами.

Оливия аккуратно, стараясь не потревожить рану, берет заварник. Ополаскивает кипятком, кладет туда ложку чайных листьев, а Ханна тем временем нарезает хлеб. Несколько коротких мгновений они движутся, будто шестеренки в часах, будто дома из скульптуры, обходя друг друга по дуге. Пока настаивается чай и поджаривается хлеб, Оливия открывает блокнот и листает страницы назад, от портрета матери к изображению удивительной сферы. Разворачивает рисунок к Ханне и постукивает по нему.

Вопрос ясен: «Что это такое?»

На долю секунды воцаряется такая тишина, что слышно лишь царапанье ножа по тосту. Тяжелая тишина, которая обычно означает, что человек знает ответ на вопрос, но не может решить, говорить ли.

– В старых домах полно барахла, – наконец вздыхает экономка. – Может, Мэтью знает.

Оливия только закатывает глаза – до сих пор от кузена помощи не было.

– Отличный денек, – добавляет Ханна, опуская на кухонную стойку две тарелки с тостами, смазанными маслом и джемом. – Слишком хороший, чтобы сидеть дома. Отнесешь завтрак Эдгару? Он где-то во дворе.

Ясно, ее отсылают. Оливия вздыхает.

Требуются обе руки и предельная собранность, чтобы унести чашку чая, две тарелки с тостами и блокнот в сад, ничего не уронив, не разлив и не потеряв. Однако Ханна права: денек просто чудесный. Под ногами на траве поблескивает роса, но туман и холод ушли, небо над головой – молочно-голубое.

Оливия находит Эдгара: старик на лестнице, чинит ставни. Приветственно машет ей и кивает, чтобы поставила тарелку прямо на землю. Оливия нерешительно медлит: а если туда заберется птица или мышь? И подумав об этом, вдруг понимает – она не видела здесь никакой живности.

И это по-настоящему странно. Оливия мало что знает о сельской местности, но по пути сюда заметила коров и овец. Наверное, в поместье должно обитать множество мелкого зверья – кролики, воробьи, кроты. Даже в Мерилансе порой попадались мыши, а по небу летали чайки.

Будь Галлант домом, сошедшим со страниц сказки, у очага непременно лежал бы пес, на дорожке грелся на солнышке кот, в саду обитала стая сорок, а на стене – ворона.

Но здесь никого нет. Только необычайная тишина.

Оливия идет с завтраком к каменной скамье и устраивается там.

По словам матушки Агаты, приличные девочки сидят, сведя ноги и скрестив лодыжки. Оливия усаживается по-турецки и принимается за еду, а зеленые юбки вздуваются на коленях.

На металлическом ободе бадьи играет солнце, с края свисает пара перчаток, но порез на ладони Оливии еще не зажил, и вместо работ по саду она предпочитает нарисовать дом.