class="p1">— Господи, так скоро?.. — захлопотала Галина Ивановна. — На дорогу испечь бы чего-нибудь, а муки не осталось. Хоть драников наделаю... — Она заспешила на кухню.

* * *

Татьяна часто писала.

Больше в ее письмах было вопросов, о себе сообщала скупо. Сначала направили ее в эвакогоспиталь, а ей-то хотелось только на фронт. Добилась в конце концов своего. Молодцом, знай наших, думал про это Антипов. Радостно ему было видеть, что характер у невестки оказался настоящий — сильный, вполне антиповский: Что задумала — сделает! А что погибнуть она может, как сын, это ему в голову не приходило, настолько противоестественной оказалась бы ее смерть. Мужчин убивают на фронте — это естественно, но чтобы женщину...

Зато Галине Ивановне все мерещилась обязательная смерть Татьяны, и она заранее вымаливала прощения у бога за свою слабость: что поддалась, благословила невестку.

— Пуля слепая, — обеспокоенно говорила она. — Не видит, кого убивает: мужчину или женщину. Ей все равно.

— А ты слыхала, чтобы на женщину похоронная пришла?.. То-то и оно, что не слыхала. Женщины хоть и на фронте, но не под самыми же пулями, — убеждал жену Антипов. Однако не был и сам уверен, что это так. — Мужчины с ними рядом, значит, охраняют и берегут. А как же иначе, мать?

Может, и охраняют. Может, и берегут, оставаясь со своим беспокойством, в общем-то здраво рассуждала Галина Ивановна. А только берегись не берегись — война есть война, от нее не убежишь, не спрячешься...

И она была куда ближе к истине, чем Антипов: Татьяна воевала именно под самыми пулями, выносила с поля боя раненых и тут же, случалось на виду у врага, оказывала первую помощь, делала перевязки. Страшно ли ей было?..

Она продолжала писать письма Михаилу, ей хотелось и нужно было выговориться, а это невозможно сделать в письмах к свекру и свекрови. Клава же вряд ли сумела бы понять ее.

«Знаешь, милый, ведь я на фронте, и так рада, что ты не представляешь себе! Скрывать от тебя не стану, бывает очень-очень страшно. Никак не могу привыкнуть к артобстрелам, лучше уж, когда бой идет. Тогда хоть знаешь и видишь, откуда ждать опасности, а сидеть в блиндаже и гадать, куда попадет снаряд, самое для меня худшее. Правда, теперь я поняла, что убивает не тот снаряд, который слышишь, и не тот осколок, который зарылся в землю рядом с тобой. Странно, верно: фронт — это постоянный грохот, стрельба, а твоя смерть всегда неслышна... Стыдно признаться, милый, но раньше я думала, что всего безопаснее танкистам за толстой броней, и поэтому не понимала: как это они гибнут?.. Здесь насмотрелась. Наш старшина говорит про танки, что это «железные гробы». Он не прав, конечно, но когда я вижу горящий танк, мне делается не по себе... Все кажется, что горит твой танк. А вчера ты приснился мне в тот день, когда — помнишь? — мы познакомились. Ты был весь такой серьезный, насупленный, точь-в-точь как Захар Михайлович, если чем-то недоволен. А глаза все равно добрые и ласковые. У вас у всех, Антиповых, добрые и ласковые глаза, и это очень здорово и замечательно, милый, потому что у злых и жестоких людей не бывают такие глаза...»

«Милый, ты заждался от меня писем, да?.. Не думай, что я забыла тебя. Нет, нет! Просто у нас были тяжелые бои. Я часто смотрю на твою фотокарточку, которую ты подарил мне, когда был курсантом. Ты на ней такой смешной, курносый, но все равно лучше всех, и я люблю тебя — слышишь, курносый? — по-прежнему и никогда не разлюблю! Не верю, что ты погиб. Ты не мог погибнуть, не должен был. Возвращаются же с войны другие, почему не вернуться тебе?.. В нашей роте есть солдат, на которого в сорок первом году отправили домой похоронную, а он попал в окружение, был ранен. После госпиталя его отпустили ненадолго домой. Представляешь, каково было ему и его близким?! За меня, пожалуйста, не беспокойся. Мне служится хорошо, а недавно меня представили к ордену Красной Звезды...»

«До сих пор не могу привыкнуть и удивляюсь, как это раненые выдерживают адскую боль и кровь?.. Смешно и глупо думать об этом, да? Все мы, если разобраться, были смешными и глупыми немножко. Война многому научила нас, на многое открыла глаза, и после войны мы будем уже совсем другими. Ты никогда не задумывался над тем, что то, что раньше казалось нам важным, значительным, вдруг оказалось пустяками, не стоящими внимания? Но сама-то война — ужасно, жестоко, а выходит, она учит нас жить, делает взрослыми. Как же это, милый?.. Или по молодости и незнанию мы просто не умели правильно и глубоко оценить такие вещи, как кусок хлеба, покой, мир?.. Вот я сказала «просто», а на самом деле все совсем-совсем не просто, и мне иногда страшно, чтобы война не стала для людей продолжением обычной жизни, работой. Прости, прости меня, но я вдруг поняла здесь, на фронте, что мужчинам легче, хотя смерть, это чудовище, и бродит рядом. Должно быть, это оттого, что женщинам приходится ждать, а нет ничего труднее на свете, чем ждать любимого человека, мужа, сына, отца...»

«Ты не согласен с тем, что я писала в прошлом письме? Наверное, это потому что ты — мужчина, а я — женщина. Только прошу тебя, не надо спорить. Да, мы с тобой как одно целое, нас соединила любовь. И все-таки мы разные, а иначе, милый, не было бы любви. Почему?.. Но ведь это так ясно! Мы любили бы уже не друг друга, а каждый самого себя, понял?.. Ты — себя, я — себя, кто-то еще тоже только себя. Господи, что со мной?! Тяжело мне, и все. Не могу, не хочу примириться с мыслью, что тебя уже нет на свете. Всегда был, и вдруг — нету?..»

В этих письмах, которые Татьяна никуда не отсылала, а часто и не записывала на бумаге, складывая их мысленно, только в голове, была вся правда. По ним можно было бы судить о ее душевном состоянии. А те, что приходили к Антиповым, были спокойными, безмятежными, и тревога угадывалась линь в бесконечных вопросах о дочке: как она? много ли подросла? научилась ли говорить?..

* * *

В