нем-то, в Анатолии, чего же особенного?.. Многие куда симпатичнее его. Хотя бы вот Васильковский из четвертой палаты. Летчик-истребитель, Герой Советского Союза. И в любви объяснялся... Девчонки шепнули ей, что он холостой. То ли дело: идешь с ним под руку, а все на него смотрят и завидуют — Герой, не кто-нибудь!..

Но стоило Клаве представить, вспомнить, как лежал Анатолий после недавней операции, совсем-совсем беспомощный — нога на растяжках, и как она ухаживала за ним, белье меняла, постель перестилала, почему-то делалось стыдно. А мало ли за кем приходилось ухаживать, и никогда ведь, никогдашеньки не бывало стыдно, потому что понимала — раненые...

Дома, между дежурствами, не находила себе места. Волновалась: как он там? не худо ли ему? Был момент, когда собралась попроситься, чтобы ее перевели на другие палаты, на третий этаж, подальше, но чуть подумала, что Зина или Тамара станут ухаживать за Анатолием, перестилать постель ему, переодевать свежее белье, а по вечерам слушать, как он читает стихи, — поняла, что не сможет без него. И не знала, радоваться ли, что пришла к ней любовь, хотя мечталось о любви — большой, красивой и светлой.

Отец не замечал ничего, а мать вздыхала украдкой, догадываясь обо всем, но молчала, не расспрашивала и тоже не знала, на счастье или на муки явилась к дочери любовь. Молилась потихоньку, испрашивая у бога совета. Отцу бы рассказать, обсудить вместе, как у людей, положение — боялась. «Какая еще любовь, — скажет, не сомневалась Галина Ивановна. — Ремня вот всыпать — и вся любовь пройдет сразу!..»

Колесов все-таки не выдержал, шепнул как-то Клаве:

— Ты, Клавочка, почаще дежурила бы, что ли! А то, когда тебя нет, гвардии ефрейтор точно умирать собрался, совсем скисает...

Она вспыхнула вся.

— Глупости.

— Ах, женщины, женщины! — вздохнул Колесов, актерствуя. — Нет, не зря товарищ Лермонтов Михаил Юрьевич сказал по такому случаю: «Стыдить лжеца, шутить над дураком и спорить с женщиной, — все то же, что черпать воду решетом: от сих троих избавь нас, боже!..» — И запрыгал на костылях по коридору.

Клава удивленно смотрела вслед ему, и было ей радостно, и сердце ее шумно и часто-часто билось в груди...

ГЛАВА VII

Наступил сорок четвертый год.

Торжественно и весело, сколько это было возможно, отметили ленинградцы снятие блокады. Женщины на кухне и в коридоре танцы устроили, замучили Антипова и сталевара Веремеева — было их всего два мужика на весь барак. Ну и выпили достаточно, нашлась водка, припрятанная для всякого случая. А лучше-то случай и придумать трудно: родной город из кольца вражеского вызволили!

— Теперь скоро и домой, — радовались женщины. — К весне, наверное, и повезут.

Правда, к тому времени прижились уже и здесь, в эвакуации. Пообвыклись, не голодали и не очень бедствовали, как первые две военные зимы. Появились личные огородики, подсобное хозяйство разрослось — оттуда кое-что перепадало, так что и овощи разные к столу, и картошка были. Завод помогал и дровами запасаться: специально бригады заготовителей в лес отряжали, на заводском же транспорте и вывозили. Словом, приспособились.

Но чем ближе, явственнее виделся победный конец войне, тем сильнее являлась в людях острая тоска по родине. Представлялось, как вернутся в Ленинград — в бараке почти одни ленинградцы и жили, — как войдут в старые квартиры, отопрут свои комнаты, где и запах родной, и всякая трещинка, щербинка на стене или на потолке знакома, и заживут мирной, счастливой жизнью, в которой — думалось, верилось всем — не будет ни горя, ни страданий, ни слез.

Горя и без того хлебнули полной мерой и сверх еще много-много, а слезы, какие были, все выплаканы...

Веселились женщины, кружились в вальсе под заезженную пластинку, и не хотелось в такой день думать о том, что не все, далеко не все похоронки выписаны ротными писарями.

— Ну, разошлись наши бабоньки! — беззлобно ворчал Антипов.

— Пусть, — сказал Веремеев. — Устали горевать.

Весна была не за горами. Февраль вообще-то месяц в здешних местах лютый, вьюжный, и все-таки днем на солнцепеке хорошо пригревало. С барачных низких крыш свисали на радость мальчишкам сосульки, и сосны на ветру уже не стонали тяжко, с надрывом, но гудели ровно и не тоскливо, точно предчувствуя скорое тепло.

С приходом весны все ждали больших перемен. Хоть и не первая, третья была эта военная весна.

* * *

Неожиданно Антипова вызвали к парторгу ЦК на заводе товарищу Шерстневу.

Захар Михалыч лично с ним знаком не был. Раз-другой встречались на собраниях актива, а вот разговаривать не приходилось. От людей, правда, слышал, что человек он понимающий, не заносчивый и простой.

— Давно хотел с вами, Антипов, познакомиться, — сказал парторг, приглашая садиться.

— Ничего, и постоять можно. — Антипову не понравилось, что его назвали не по имени-отчеству, а по фамилии.

— Садитесь, садитесь. Дело у нас с вами важное, разговор может получиться длинным.

— Понятно, что важное. Без дела не стали бы звать, не то время, чтобы о пустом говорить.

— Именно, Захар Михайлович! — Шерстнев улыбнулся и тем расположил Антипова к себе. Людей, напускающих на себя излишнюю серьезность и недоступность, особенно если высокое начальство, он не любил.

— Про заводские дела спрашивать не буду, — продолжал парторг. — Тут у вас, как говорится, полный порядок. Вчера, кстати, был в вашем цехе. Красиво работаете, Захар Михайлович!.. С большим наслаждением наблюдал, честное слово. Артистически! На кинопленку бы заснять, другим кузнецам показывать.

— Как умеем, так и работаем. — Но все же польстила похвала.

— Скромничать вам ни к чему. У меня, между прочим, отец тоже был кузнецом. Я кое-что понимаю в этом деле.

— На заводе работал? — поинтересовался Антипов.

— Нет, в деревенской кузнице. Подковы, телеги, бороны и все такое прочее. Я немножко помогал ему.

— Ручная работа сложная. На ней кузнец и проверяется. Нынче вот редко кто варить умеет...

— Отец любил повозиться. Копается, копается... Потом посмотришь, такую вещь отковал!.. — Шерстнев снова улыбнулся и покачал головой. Видно было, что ему приятно вспоминать. — А я вот... — Он развел руками, словно