напротив, чтобы шуточками поддержать в нем дух. И не здоровые люди, кому преступно, кощунственно было бы зубоскалить над чужим несчастьем, а такие же раненые, как он. Иные и тяжелее. Кое-кто, хотя бы тот же Колесов, со смертью в обнимку месяцами лежали...

— А ты не грусти, не грусти, гвардии ефрейтор! — гнул свое Колесов. — Наука теперь знаешь куда шагнула?.. Ого-о! Нам с тобой и не догнать даже на костылях. А если повезет и догоним, так на любом месте протез поставят. Точно! Ветерану войны, герою Севастополя, Ленинграда, Сталинграда и Одессы-мамы в первую очередь. Или совсем без очереди...

— А вот ты объясни, — подыгрывал кто-нибудь, — отчего это на войне людям отрывает самые главные органы? Ноги, например...

— Но это же яснее ясного, куриная голова! Сам-то человек в землю зароется, а ногами дрыгает.

— А руки?

— Руки за пазуху спрячешь. Вот был у нас случай. Старшину осколком в мягкое местечко ранило. И так красиво угодило...

Грубоватые эти шутки вмиг прекращались, если в палату входили доктор, сестра или санитарка. В особенности стеснялись Клаву: она была самой молодой среди персонала. Потому и с «утками» и «суднами», по возможности, раненые управлялись сами. Друг другу помогали. Был случай, когда начальник госпиталя встретил в коридоре кого-то из раненых с «уткой».

— Это еще что такое?! — закричал он на дежурную сестру. — У вас раненые бойцы по совместительству санитарками служат? Где санитарка? Почему не выполняет своих обязанностей?..

Сестра, естественно, растерялась. И тут на помощь ей из палаты на костылях выскочил Колесов.

— Товарищ подполковник, — отрапортовал он, вытягиваясь, сколько позволяли костыли, — это наша собственная инициатива! Трудовая профилактика, так сказать.

— Никаких инициатив! Здесь госпиталь, а не санаторий!

— Да мы себя уважать перестанем, товарищ подполковник, если девчонки наше, прошу прощения, дерьмо таскать будут, когда мы и сами в состоянии это сделать. Им и без этого достается.

— Всем достается, — строго, но уже помягче сказал начальник. — Тем не менее каждый обязан выполнять свои служебные обязанности. Госпиталь — воинское подразделение.

— Какие обязанности, товарищ подполковник, — не унимался Колесов. — Девчонкам на танцы бы бегать, в школе учиться, а они... Памятники им надо ставить, чтобы за сто верст видно было! Вы простите меня, только ведь врач сделал свое дело, и все. А кто нас выхаживает?.. Санитарки и сестры.

— Правильно!

— Мы сами за собой уберем! — поддержали Колесова другие раненые, вышедшие в коридор на шум.

Прибежала и Клава.

— Она вот зайдет в палату, — показывая на нее, говорил Колесов, — и точно солнышко ясное взошло. В глаза ей посмотришь — и всего себя, со всеми грехами и потрохами, насквозь видишь. Она как зеркало для нас, как свет в окне...

Начальник огляделся удивленно, пожал плечами и пошел прочь...

— Видите, что получилось, — укорила Клава Колесова. — Сколько я вас просила, чтобы не делали этого, а вы...

— Ты, сестренка, не волнуйся. В обиду тебя не дадим. А памятник обязательно поставим! У меня отец скульптор...

— Раньше вы говорили, что ваш отец музыкант, — улыбнулась она.

— Разве?.. — Он поскреб в затылке. — Но это, между прочим, все равно. У него куча знакомых скульпторов.

* * *

Разумеется, все замечали — такое не скроешь от глаз неравнодушных, заинтересованных, — что Клава и Анатолий нравятся друг другу. Завидовали ему по-хорошему, потому что многие раненые вздыхали, думая о Клаве. Оттого, может, и подтрунивали лишний раз над ним, но отношений их не касались — запретно это и не для зубоскальства. Да и любили Анатолия все. Он никому и никогда не отказал сочинить письмо девушке — у него это получалось красиво, как в романах, — зря не охал, не жаловался на судьбу, а еще умел душевно, тепло, с каким-то чувственным проникновением читать стихи, и знал их много.

А вечера от раннего ужина до отбоя, когда в палатах гасили большой свет, долгие, тоскливые, и все истории про себя, про товарищей — придуманные и непридуманные — давно были рассказаны. Даже Колесов истощился на выдумки и остроты.

Однажды и Клава нечаянно застала Анатолия за чтением стихов.

Она вошла в палату, и ее никто не заметил, так все внимательно и напряженно слушали. Она тихонько стала у двери...

Нога у Анатолия была в гипсе, и он читал лежа.

И про отвагу, долг и честь

Не будешь зря твердить.

Они в тебе,

Какой ты есть,

Каким лишь можешь быть, —

Таким, с которым, коль дружить

И дружбы не терять, —

Как говорится, —

Можно жить

И можно умирать...

— Еще! — просили раненые, и никто по-прежнему не замечал Клаву.

— Почитай, Толя!..

И она мысленно тоже просила, и было ей приятно, что он не отказывался, не ломался, но читал и читал.

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла;

Бежал он в страхе с поля брани,

Где кровь черкесская текла...

Именно в тот зимний вечер — да, именно в тот — Клава вдруг поняла, открыла для себя, что любит Анатолия. Хотя понять это трудно. Было ей хорошо, радостно и в то же время страшно думать об этом, потому что, думая, она уносилась мыслями в неведомые дальние дали, где все было так зыбко и неясно... Она уговаривала себя, что пустяки это, пройдет, что просто-напросто ей показалось...

А в стихах, которые читал Анатолий, было столько тоски, столько страсти!

И наконец удар кинжала

Пресек несчастного позор...

И мать поутру увидала...

И хладно отвернула взор.

И труп, от праведных изгнанный,

Никто к кладбищу не отнес,

И кровь с его глубокой раны

Лизал рыча домашний пес...

Конечно, это стихи смутили, нарушили ее покой. А в