Ей было шестнадцать лет, она начинала девятый класс.Пуританское воспитание школы и общее ханжество общества, а также некоторыйнедостаток внимания со стороны блистательной мамочки и некоторый переизбытоквнимания со стороны величественной бабули привели к тому, что Ёлка толькосовсем недавно поняла, что означают странные взгляды мужчин в метро и на улице.Сначала она думала, что, может, пуговица оторвалась на пальто или носок съехална пятку, краснела, заглядывала в отражающие поверхности, в чем дело, почемутакие пристальные взгляды, да еще нередко и в совокупности с кривымиулыбочками, направлены в ее адрес. Однажды с мамой ехали в метро, с поэтессойНиной Градовой. Вдруг какой-то уставился. Такой толсторожий, в большом кожаномпальто с меховым воротником и в белых фетровых с кожаной оторочкой бурках.Мама, хоть и книжечку, по обыкновению, читала – кажется, дневники АделиОмар-Грей, – заметила мордатого, резким движением откинула волосы назад ипосмотрела ему прямо, как она умеет, с вызовом, в лицо. Далее произошло нечтодля обеих, матери и дочки, захватывающее и незабываемое. Прошло мгновение, втечение которого мать поняла, что это не на нее направлено похотливое вниманиемужчины, а на ее дочку. Вспыхнув, она повернулась к Ёлке, и тут вдруг довчерашнего ребенка дошел весь смысл этого промелька. Произошло какое-тонеизвестное доселе, пакостно всколыхнувшее и в то же время музыкально ирадостно опьяняющее озарение. Мать же, схватившая ее за руку и повлекшая квыходу из вагона, благо и их остановка подошла, испытала мгновенную и острейшуюгрусть, если то, что мгновенно жалит, может называться грустью. Конечно, они несказали друг другу ни слова и никогда в течение всех последующих дней неговорили об этом эмоциональном вихре, налетевшем на них из-за мерзкогомордатого дядьки в поезде метро на перегоне от «Охотного ряда» до «Библиотекиимени Ленина», однако, из всех скопом валивших и пропадающих мигов жизни этотярко выделился и не забывался никогда.

Короче говоря, Ёлочка повзрослела и теперь после школы передмузыкальным уроком не упускала возможности забежать домой, в Гнездниковский,чтобы сменить опостылевшую коричневую, с черным фартучком школьную форму намамину жакетку с плечами, как не забывала и подкрасить ресницы, чтобы оттенитьисключительное, градовско-китайгородское лучеглазие.

Уже половина ее жизни, то есть восемь лет, прошла без отца.Папа вспоминался как друг-великан, с которым вечно куролесили, возились ихохотали. Вспыхивали и пропадали яркие картинки раннего детства: папа-лыжник,папа-пловец, папа-верблюд, то есть это когда едешь у него на плечах от озера кжелезнодорожной станции, папа-мудрец объясняет «Дон-Кихота», папа-обжорасъедает целиком сковороду макарон с сыром, папа-вечный-мамин-кавалер подаетпоэтессе Градовой шиншилловую шубу в виде обыкновенного драп-пальто, одергиваетфрак в виде спинжака – отправляются на новогодний бал в Дом литераторов... «КакСам, как Сам! – помнится, кричал папа. – Ну, разве вы не видите, чтоя, как Сам, во фраке?»

Мама и Еленка, вслед за ней, от смеха умирали. Только многолет спустя Ёлка узнала, что под словом «Сам» имелся в виду Сталин. Оттого мамаи «умирала», что вообразить Сталина во фраке было невыносимо. Конечно, было быеще смешнее, если бы папа тогда просто говорил: «Я сегодня, как Сталин, вофраке», однако он вполне разумно не произносил этого, боясь, что на следующийдень в детсаду дочка будет показывать сверстникам «Сталина во фраке». И неошибался, конечно: Ёлка помнила, что она и в самом деле потом в детсаду прыгалаи кричала, как оглашенная: «Сам во фраке! Сам во фраке!»

Слова «погиб на фронте», которые она писала в графе «отец»при заполнении школьной анкеты, никогда не доходили до нее в их подлинном смысле,то есть она никогда не представляла себе, что тело ее отца было истерзанопулями и истлело в сырой земле. «Погиб на фронте» сначала означало, что онпросто исчез, что он, конечно, где-то есть, но никак не может до нее, своейединственной дочки, добраться. Она видела, как мама тайком плачет в подушку, исама, подражая ей, плакала в подушку, будучи, однако, в полной уверенности, чтоэти слезы в конце концов помогут папе найти дорогу обратно. С возрастом онапоняла, что он уже не доберется, что его нет, и все-таки мысль об истребленииего плоти никогда ее не посещала.

Вдруг появился старший брат. То есть не полный старший брат,а двоюродный, но зато какой великолепный, Борька IV! Они мгновенно сдружились,частенько даже ходили вместе в кино и на каток. Иногда он брал ее с собой насоревнования, и тогда она замечала, что он явно гордится ею перед друзьями: воттакая, мол, имеется красивая сестренка. В их отношениях присутствовало нечтолюбовно-юмористическое, то, что как-то косвенно относилось к тому отдаленномудетскому куролесничеству, нечто имеющее какую-то связь с ее полузабытойотцовщиной. Жаль, что он мне брат, думала она иногда, вышла бы за него замуж.

Итак, они вошли вместе в дом к полному восторгу ожидавшегоих семейства. Тут когда-то ведь был еще и пес, наш любимый Пифагор,одновременно вспомнили они. Борису это было нетрудно: овчар был в расцвете силво времена его детства. Почти серьезно Борис всегда утверждал, что Пифагорсыграл серьезную роль в его воспитании. Однако и Ёлке казалось, что она прекраснопомнит, как ползала здесь по ковру, а старый благородный Пифочка ходил вокруг ивременами трогал ее лапой.

Итак, они вошли, и все просияли. Даже нервная Нина мимолетнопросияла, прежде чем снова уткнуться в газету; просиял и Сандро. Этотпоследний, вернувшись с войны, умудрился прописаться в Москве у единственнойсвоей родственницы, престарелой тетки. Счастью его не было границ. Он не могсебе представить, что будет жить вдалеке от Нины. Поначалу все шло хорошо.Первая официальная выставка прошла успешно. Ободрительная рецензия в «Культуреи жизни», между прочим, сообщала, что «лучшие живописные традиции„бубновалетовцев“ Сандро Певзнер наполняет глубоким патриотическим содержанием,сильными впечатлениями своего недавнего боевого прошлого». Сейчас даже невозможносебе представить, что так могли писать в 1945 году: «бубновалетовские» традициии патриотизм! В те времена, однако, его реноме подскочило, МОСХ даже выделилстудию на заброшенном чердаке в Кривоарбатском переулке. Взявшись за плотницкиеи малярные принадлежности, Сандро превратил затхлую дыру в уютное гнездопроцветающего богемного художника: огромное полукруглое окно над крышамиМосквы, спиральная лесенка на антресоли, камин, полки с книгами, альбомами,древними паровыми утюгами, медными ступками, чайниками, самоварами; наотциклеванные своими руками полы бросил два тифлисских старых ковра, где-тораздобыл «древесно, что звучит прелестно», которое – то есть старинныймаленький рояль – звучало прелестно пока только в воображении, ибо в нем отсутствовалидве трети струн, да и клавиши все западали, однако, будучи отреставрировано вбудущем, оно, конечно, зазвучит и в реальности, создавая особую атмосферумосковских артистических вечеров, главным и постоянным украшением которых,несомненно, станет поэтесса Нина Градова.