— А давай вместе его выставим… может, ты одна боишься…

От этого я немного веселею.

— Не, мам, — говорю и надеюсь, что мама видит искринкой смеха в моих глазах. — Не бьет. Он меня, скорее, это… с точностью до наоборот.

— Чего — н-на-наоборот?

— Защищает. От битья.

— Катюш…

— М-м-м?

Мама смотрит на меня озабоченно и, кажется, теперь не прочь поставить мне градусник.

— Мам Лиль, слушай, может, останешься, а? Ты не думай… он… э-э-э…

Мне хочется сказать «он хороший», но я запинаюсь, соображая, как сама только что его назвала.

— Слушай, я уже ничего не думаю… Я не буду вам мешать…

— А вы нам не мешаете, — спокойно произносит нарисовавшийся вновь Рик.

Вот же ж — пришел проводить.

— С-спасибо. Рада, — с достоинством произносит мама, затем требовательно отчеканивает: — Нет-нет, н-не н-надо меня провожать. Л-ладно. Удачи вам.

Я очень люблю свою маму, поэтому, пока она на лифте едет вниз, бегу на кухню и открываю настежь окно.

— Мам Ли-и-иль… — зову протяжно. — Мам Ли-и-и-иль!

— Чего тебе, чертова девка?! А-а?! — кричит она мне через весь двор. — Смерти моей хочешь?!!

— Мам Ли-иль! Живи до-олга-а! Мам Лиль! В воскресенье…

— Чего тебе?

— В воскресенье маникюр делать будем?

— Ты, что ли, собралась?

— Ну, хочешь, в салон пойдем…

— На черта мне эти салоны… Закрыто все… В какое воскресенье, в это? Не могу!

— Да не-е, в следующее… или после…

— Ладно. Подъезжай.

Рик смотрит на эту картину с безмолвным спокойствием — бутылкой пива в руках. Будь я на месте мамы — тоже испарилась бы в ускоренном режиме. Оборачиваюсь на него, смотрю — ну, не… ЧМО ли…

— Вот… надо было, а? Надо было все это?

— Ты почему ее так зовешь?

— Кого это — её?

— Мать.

— Маму?

— Она тебе что — не родная?

— Тьфу ты, господи. Хорошо, хоть при ней не спросил.

— Ну, так обычно зовут… я не знаю… свекруху, там…

— «Свекруху»…

Выталкиваю из себя нервный вздох.

— Свекровь у меня была нормальная, кстати. Не то, что ее… хотя он так пиво не бухал перед тещей.

— Ты поговори, поговори мне еще… — легонько свирепеет он. — Ну? Че он еще не делал?.. А?.. Не бил? Не изменял?

— Да пошел ты.

Меня злит, что этот… дебил-пивосос зачем-то вспомнил про Миху, и я рассерженно ухожу в зал — следить за счетом.

Рик заходит ко мне:

— Че, я мать твою прогнал, что ли?

— Ты, «мать твою», — цежу я сквозь зубы, — никого не прогонял. Она сама уехала. Потому что она…

— …нервная у тебя?

— …потому что она переживает за свою дочь.

— И поэтому бросает ее в пасть к волкам?

— И поэтому, — не даю сбить себя с курса, — предоставляет ей возможность самой разбираться в собственной жизни.

— И в чем тебе там надо разбираться?

— А хрен тебя, — говорю, — знает, в чем мне там надо разбираться.

Он садится рядом со мной на диван, а я не обнаруживаю желания придвинуться к нему ближе, чтобы начать разбираться.

«Следить за счетом» оказывается неимоверно нудно, поэтому я вскоре снова ухожу на кухню — доделывать неправильный плов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Люмумба

Хоть спонтанное знакомство с мамой и не заладилось, но выходные проходят на удивление неплохо.

Во-первых, несмотря на то, что немцы прояривают, после матча Рик с хорошим настроением заходит ко мне на кухню и совершенно неожиданно принимается мне помогать. При этом выясняется, что играла не Херта, а Лейпциг («Ты че, Херта — в ЛЧ… да я б на радостях заранее нахерячился…»), и проиграли они не итальянцам, а англичанам. Бог с ними. Я до сих пор пребываю в некотором замешательстве и особо с ним не разговариваю. Его это не напрягает.

Во-вторых, ему нравится обед, который мы вместе с ним приготовили. Он даже спрашивает:

— Как это называется?

— Неправильный плов.

— По-моему, правильный.

— М-м, спасибо за комплимент. А ты ел правильный?

— Да. В «Самарканде».

Понятия не имею, хорошо ли его там готовят, в Кройцберге.

— Тогда приятно вдвойне, — замечаю только.

Затем вкратце объясняю, что меня связывает с Самаркандом — настоящим.

Забавно, но в Самарканде когда-то познакомились отец и мама. Родилась-училась-то мама в Ленинграде, а в Самарканд ездила на каникулы — «посмотреть» город.

— Мой папа родом из города Шахризабса. Это недалеко от Самарканда.

Рик слушает безэмоционально, но, как я теперь знаю, внимательно. А я рассказываю ему про то, что после войны, прежде чем перебраться в Шахризабс, дедушка строил Янгиабад, в котором потом добывали уран, а теперь местные приезжают зимой кататься на лыжах, как будто в узбекскую Швейцарию. Отмечаю, что неправильный плов от моих рассказов кажется только вкуснее — по-моему, в нас нормально его влезает.

Рассказываю дальше — как к моменту встречи с мамой папа уже учился на физмате в Ташкенте, как оказался в Самарканде «по личному делу» — приехал знакомиться с девушкой, которую ему прочили в невесты.

— И познакомился. С мамой. В одном автобусе ехали.

Рик, до этого евший молча, даже на мгновение поднимает на меня глаза — мол, я это серьезно?

Не знаю, каким образом их угораздило не растерять друг друга. Будучи в аспирантуре, папа «забрал» маму — молодого специалиста, педагога-«математичку» в солнечный Узбекистан. Потом свадьба и медовый месяц, которого не было. Потом — общежитие. Потом — я. Потом, через два года — Берлин. И пусть то, что они создали когда-то, спустя много лет развалилось в Берлине — зарождалось оно в Самарканде.

— Я с ним говорил, — спокойно сообщает Рик. — С твоим отцом. Он грамотный. Ты к нему не ездишь,