оказались? Давайте, я помогу. Вставай, деточка, вставай, милая. Пойдем греться скорее. Скорее, скорее! У меня и мед есть, яблочки вкусные. Не бойтесь меня. Люди все уехали отсюда давно – кто за большими деньгами, кто за веселой жизнью. Старики поумирали все. Опустел поселок, я тут один остался, скучаю. А время неспокойное, всякая сволочь по поселку ходит, тащат все, что плохо лежит, – кто себе на дачу окна выламывает, кто металл ищет. А у меня трактор чудом уцелел, так его пару раз уже пытались угнать. Вот я с ружьем и вышел, на всякий пожарный. Ночь ведь на дворе. Кабы я мог только подумать, что тут дети, я бы не стал пугать. Я сам всех боюсь, старый уже стал, еле ползаю. А где ваши родители? Как же так? Вот я идиот старый, напугал детей. Ну, простите меня, дурня старого! Одичал тут совсем, никто ко мне не приходит, уже сам с собой говорить стал от одиночества.

Мы сидели в тесной комнатенке и пили чай с малиновым вареньем. Дед теребил длинную бороду и болтал без умолку. Он был рад непрошеным гостям и не знал, как еще нас уважить. Достал каких-то кукол с чердака, но я сказала, что в куклы не играю с трех лет, после того как бабка наказала меня и оторвала им всем головы.

Домик деда был совсем маленький, но чистый. В стеклянном шкафу стояла хрустальная посуда и черно-белые фотографии. Очевидно, дедуля в молодости и его жена. Оба были на всех фото такие серьезные и грустные, как будто их за что-то ругали.

– Эх, мальцы, что же мне с вами делать? Там в Назии небось вся милиция на ушах стоит. Может, уже и лес прочесывают. А телефона тут нет, даже электричество на бензине. Короче, так, ребятки. Попробую-ка я трактор завести. Давно уже не заводил, но попробую. Я свое хозяйство в порядке держу. Мало ли что, вдруг война.

«Лев Толстой» ушел, покрякивая в бороду, и со двора стало слышно, как запыхтел трактор. Потом снова все стихло.

Кир сидел грустный-прегрустный.

– Ты че?

– Не хочу я домой. Тетка с меня три шкуры спустит, а потом в детдом сдаст. Она давно обещает. Она тут хахаля завела, теперь они вместе бухают. А как напьются – давай меня воспитывать. А сегодня просто убьют за то, что мы свалили со школы и пошли в лес.

– Какого еще хахаля? Кто это?

– Ну, любовник ейный, не знаешь, что ли.

– Дерется?

Кир промолчал, лишь нервно передернул плечами.

– Мне бабка тоже проходу не дает. Чуть что – по уху. Все время жужжит, что я бесово отродье.

– Лис, а давай тут останемся. С дедом. Будем ему по хозяйству помогать.

– А вдруг он маньяк? Убьет нас, зажарит и съест?

– Этот? Убьет? Ты что, дура, что ли? Его же по глазам видно. Добрый, как Дед Мороз. Не то что теткин хахаль.

– Да что ты пристал со своим хахалем! Дай ему в глаз разок, он и отстанет.

– Дашь ему, как же! Смотри! – Кир задрал свитер, под которым блеснула синеватая кожа в пупырышках, и повернулся ко мне спиной.

В этом момент в комнату зашел дед и тоже уставился на спину Кира. Спина была похожа на красную зебру. Кое-где виднелись синие подтеки. Дед аж в лице переменился.

– Сынок, кто это тебя так?

– Никто, – жутко застеснявшись, ответил Кир. – Я с лестницы упал. Никто меня не трогал. Никто. Пожалуйста, не говорите никому, а то меня в детдом отправят!

Дед присел рядом с нами на колени.

– Слышь, пацан, успокойся. Я никому не скажу.

– Честное слово?

– Обещаю. Так кто это сделал?

Кир раздраженно пожал плечами, и наш новый друг – Дед Мороз – еще долго и грустно смотрел в одну точку перед собой, помешивая ложкой чай в алюминиевой кружке.

Через пару часов трактор запыхте, наконец, по-взрослому, и мы поехали на нем домой. Дорога была ужасная, несколько раз трактор глох, и дед, вполголоса ругаясь, копался в моторе. А затем я то ли заснула, то ли мне привиделось. До сих пор гадаю, что это было. Кир спал как убитый, ни черта не помнит. Короче, один раз по пути трактор встал как вкопанный, и дедуля пошел с ним «договариваться по-хорошему». Я вылезла, чтобы сбегать в кусты пописать, а когда вернулась, то увидела, что наш «Лев Толстой» колдует над железной консервной банкой. Он вскрыл ее, выбросил тушенку, промыл как следует водой из бутылки и положил туда что-то похожее на записку. Затем подошел к груде наваленных камней и засунул банку между ними. Потихоньку светало, первый луч солнца осветил бескрайнее поле неподалеку от нас. Вдруг я услышала песню и пошла на звуки музыки по протоптанной тропинке. Вскоре, выйдя из леса, оказалась на дорожке, вымощенной плиткой.

Бравурная песня раздавалась из штуки, похожей на большую лампу-колокольчик, которая висела на столбе. Что-то про утро, которое встречает всех рассветом. Слева дедуля все еще ковырялся со своей банкой в камнях, а справа, за кустами сирени, я увидела пацана, чуть постарше нас с Киром. Он сидел на краю фонтана и закидывал в него удочку. Подойдя поближе, я разглядела, что это была самая обычная веревка с грузом. Мальчик водил этой веревкой по воде, а потом вытаскивал и снимал улов, который кидал в жестяную банку. Наверное, «Лев Толстой» тоже заблудился, и мы оказались в незнакомой деревне. Судя по всему, у них был большой праздник. Играла музыка, люди ходили нарядные, дети ели мороженое. Странная одежда, которую у нас в поселке никто не носил. У девчонок на башке огромные до неприличия банты, а на шее красные галстуки. За фонтаном виднелось здание с колоннами, которое показалось мне до боли знакомым. Точно! Это был такой же Дом культуры, в котором мы нашли капсулу. Только тут здание было новым, с белоснежными стенами. Перед ним на ступеньках женщина в пестром платке продавала леденцы на палочке.

– Сколько стоит? – спросила я.

– Пять копеек.

– Дайте тогда мне на все.

Я протянула ей рубль. Тетка долго и изумленно крутила его в руках, потом пожала плечами:

– Такие не принимаю.

– Дайте два, – раздался детский голос позади меня. От неожиданности я вздрогнула.

Тот пацан, что удил на палку у фонтана, теперь стоял рядом и протягивал тетке старинные десять копеек. Я такие видела у бабки Райки в комоде. Тетка протянула нам по конфете и продолжила бормотать: «Петушки, петушки на палочке… Петушки!»

– Спасибо, – сказала я пацану. – Тут какие-то другие деньги, что