Однажды он написал ей, что уходит в тыл к немцам, вспоминал горячие сдобные булочки, которые она пекла, и предупреждал, чтобы она не волновалась, если не будет писем. Писем не было восемь месяцев…

В это утро у нее все валилось из рук. И когда почтальон подал ей бумажку с печатью, она как-то даже не удивилась. Буквы на бумажке прыгали, но когда она прочла наконец-то, что было написано, то почти обрадовалась. Ей сообщали, что ее сын находится в нейропсихиатрическом институте и она может приехать и взять его домой. Она только удивилась, почему нейропсихиатрический, но решила, что теперь ведь везде госпитали. А в поезде совсем собралась, решив: ну, пусть, ну пусть у него нет рук, нет ног, но ведь он такой же, такой же, только еще лучше, еще дороже, еще ближе. Он стал как будто опять маленьким и беспомощным – вот и все…

Но по мере того, как она с врачом, почему-то все время успокаивавшим ее, приближалась к палате, решительность ее пропадала. А когда она наконец увидела драгоценную голову и зияющие, пульсирующие провалы с обеих сторон лба, услышала голос врача: «Алеша, это твоя мать…» И смех, идущий откуда-то издалека, совсем не похожий на смех ее сына, – она поняла все.

Страшное ранение унесло человеческое сознание. Остались инстинкты и здоровое, сильное тело…

Он ел жадно, чавкая, напоминая голодного зверя, был нечистоплотен, рвался по вечерам из дому. Она не пускала его. Девушка, узнав обо всем, уехала в другой город, и мать не осуждала ее. Только она могла любить его и таким и ходить за ним, выполняя его капризы. А ему нужна была женщина, и мать знала это по тем взглядам, которые он бросал на нее, по тому, как он рвался по вечерам из дома, по тому, как он ударил ее однажды, пытаясь уйти…

…никто не знает, что произошло в ту ночь. Его нашли отравленным, ее спасли – вероятно, не хватило яда. Руки ее были покрыты синяками. Когда ее привели в чувство, она не сказала ни слова, только закуталась в платок и стала, раскачиваясь, смотреть в одну точку. Ее отвезли в психиатрическую больницу и поместили в изолятор под наблюдение нянюшек, так как мысль о самоубийстве ее не оставляла.

…и вот она сидит и качается, качается, будто поет колыбельную песнь, бесконечную и тоскливую, а глаза широко открыты и смотрят, смотрят перед собой сквозь стены, сквозь годы…

Ночь. Тихо, особенно тихо здесь, в изоляторе.

Слышно только, как звякает спица в руках у нянюшки. Она вяжет, чтобы не заснуть. Небольшая лампа светит неровным желтым светом.

Широко открытые глаза больной смотрят на мигающий волосок.

– Легла бы ты, милая, что себя мучить, – тихо говорит няня. – Мертвых не воротишь, а живым жить надо.

– А зачем, няня?

– А это и спрашивать не нужно, живи – и все… К нам все чаще и попадают такие, которые спрашивают зачем, а ответа не находят… Коли ответа найти не можешь, так и не ищи лучше. Я вот троих на войне-то потеряла. Думаешь, мне не больно… А значит, так надо, они за нужное дело погибли, за лучшую жизнь. Вот внуков воспитаю, расскажу им, за что их отцы пострадали… они и запомнят, а если бы помнили люди, сколько народу за хорошую жизнь погибло, может, и пришла бы скорей – эта хорошая жизнь… Вот и надо-то внуков воспитать, чтобы они стоящими людьми выросли… и отцов своих не забыли.

Больная вдруг как-то странно вскидывает руки, будто загораживается от чего-то, и кричит:

– Нет у меня внуков, нет! И не будет!.. И не может быть!..

– Что ты, что ты?! Господь с тобой. Не кричи, приляг лучше.

Мелькают спицы. Мигает лампочка, скребется в углу мышь. Тихо… Больная облокотилась подбородком о спинку кровати, и кажется, что она задумалась.

…Когда няня утром подходит к ней, глаза все так же открыты, но больная мертва. Она повесилась, повесилась на спинке кровати, прижав горло к перекладине.

Так вешаются в сумасшедшем доме, когда тихо, когда мигает лампочка, когда широко открытые глаза смотрят перед собой сквозь стены, сквозь годы и ничего не видят, когда хочется выть с тоски и биться головой о стену от невероятного, нечеловеческого горя…

Разве забуду я эти глаза… Если любишь жизнь, если ненавидишь войну, нельзя их забыть, нельзя…

1950-е

Я закончил ВГИК в те годы, когда особо надеяться было не на что – делалось всего 12 картин в год, а мастеров было очень много. Причем в основном это были люди молодые, в самом расцвете творческих сил. Тогда еще снимали и Эйзенштейн, и Козинцев, и Трауберг, и Герасимов, и Довженко, и Ромм. Поэтому мы знали, что нам, возможно, не доведется ставить картины. Хотя нас и воспитывали как режиссеров-постановщиков, но все понимали, что в результате нам придется работать ассистентами, в лучшем случае – вторыми режиссерами. Тем не менее нас питала энергией вера в свое будущее. После окончания института в большое кино сразу попали только 2 режиссера – Григорий Чухрай и Владимир Басов. Остальные самостоятельно не ставили вообще. Потом, когда умер Сталин, стали выпускать 150 картин в год. И тут, конечно, мы все оказались востребованы.

В декабре 1952 года Министерством кинематографии я был тарифицирован как ассистент режиссера 1-й категории и направлен на киностудию им. Горького. В 1952–1953 годах работал режиссером на фильме «Таинственная находка». В 1954–1955 годах работал режиссером-постановщиком фильма «Земля и люди». В 1955 году был тарифицирован как режиссер 2-й категории.

«Земля и люди»

После смерти Сталина Н. С. Хрущев сказал, что нужно делать больше фильмов, и особенно – на сельскохозяйственные темы. К этому времени у меня за плечами были такие «великие» произведения, сотворенные на студии научно-популярных фильмов, как «Квадратно-гнездовая сеялка СШ-6» и «Головное сооружение Туркменского канала». И мне предложили подумать над художественной картиной. Тут друзья подсказали: в редакции «Нового мира» лежит повесть «Прохор семнадцатый и другие» Гавриила Николаевича Троепольского, которую не разрешают печатать по идеологическим причинам. Сатира «о семнадцатом по счету» председателе колхоза. Прочитав рукопись, показывавшую ужасное положение в сельском хозяйстве, я решил: буду ставить. Вместе с драматургом Григорием Колтуновым засели за сценарий, но по молодости и неопытности не подумали о том, что надо бы связаться с автором.

Троепольский же, все узнав, прислал гневное письмо – 2 хулигана и бандита, Ростоцкий и Колтунов, затеяли испоганить его книгу.