нормальный, а веселое выражение «жизнь — моя персональная игра» занимает свое место.

— Мне нравится твоя сообразительность.

— Это не ответ. Хорошо, не хочешь общаться как нормальные люди, тогда я поем.

Я снова принимаюсь за еду.

— Мне не нравится, что ты живешь здесь, — говорит он, накручивая лапшу в тарелке.

Он владеет прибором твердо и уверенно, когда выполняет остальные действия.

— Спасибо, но это — все, что мы можем себе позволить, — язвительно отвечаю я.

Критика моих финансовых решений, когда я прилагаю все усилия, делают меня раздражительной.

— Что насчет Малкольма?

— У нас сложные отношения.

Его пристальный взгляд заостряется.

— Расскажи мне об этом.

Ох. Что за черт. Это не выглядит словно большой, страшный секрет. Я беру еще один кусочек еды.

— Его мама ненавидит нас, потому что у ее мужа, папы Малкольма, был роман с моей мамой. Но она не знала, что он был женат! — я защищаю свою маму. — Таким образом, папа Малкольма переехал к моей маме, и они прожили вместе четыре года, половину из которых, видимо, Мич Хеддер потратил на поиски новой женщины.

— Звучит так, словно он настоящий победитель.

— Моя мама была одинока, — оборонительно говорю я.

— Я не осуждаю, — говорит он, поднимая свои руки. — Как я уже сказал ранее, твоя мама очаровательная. Почему мы не едим? Я не заказывал эту еду, чтобы разрушить аппетит вопросами, — его улыбка немного кривая. — Мне очень любопытно узнать о тебе.

Сказанное смущает меня, так что я направляю свой взгляд на еду. Несмотря на наш ланч, я так голодна, что хочу съесть все это, чтобы на завтра ничего не оставлять, но вынуждена себя остановить. Это мой сигнал о том, что я должна прекратить есть. Я немного сожалею, когда мы заворачиваем остатки и складываем в холодильник. Поскольку всю еду мы убрали, остаются только бокалы вина. Мой почти опустошен, пока Йен не протягивает руку и не подливает остатки из бутылки.

Я едва могу поверить, что помогаю ему допить целую бутылку. Проявляется усталость, и я спотыкаюсь, когда встаю из-за стола. Йен рядом и сразу возвращает меня обратно на диван. Он садится в углу и устраивает меня прямо рядом с собой. И, возможно, потому что сыта, я чувствую себя сонной из-за долгого дня и вина, поэтому прислоняюсь к нему, размещая свои ноги на подушках дивана.

— Знаешь, а мы очень похожи, — говорит он.

Одна рука обернута вокруг меня, другой он проводит по моим волосам. Это расслабляет и пробуждает одновременно, что кажется невозможным, но это Йен, таким образом, я предполагаю, что все возможно. Он может найти силу притяжения в пространстве.

— Чем?

— Болезнь твоей мамы превратила тебя в сиделку.

Я издаю звук протеста, но он успокаивает меня.

— Я не имею ввиду, что она любит тебя меньше, или что не замечательная мама. Это значит, что на тебя ложится ответственность раньше, чем ты того ожидаешь.

Он делает большой глоток вина, я загипнотизирована тем, как свет падает на серебряные запонки на манжетах, прилегающие к его сильному запястью и мышцам предплечья, которые сгибаются, поскольку он поднимает и опускает свой бокал.

— Я думаю, что ты намного храбрее меня, если бы я был в твоей ситуации. Моя мама была больна, и я не осознавал этого. Если бы я лучше заботился о ней… — его речь затихает, но затем он продолжает. — Она умерла, поэтому я понимаю твое горе.

Я кладу руку на его сердце, а голова удобно размещается в гнездышке его плеча. Его сердце бьется громко и быстро. Так сильно, как я чувствую себя в его руках, словно ничего мне не может навредить.

— Прости… — говорю я. — Когда она умерла?

— Много лет назад, — говорит он, его речь пропитана смирением, но не горем, о котором он говорил ранее. — Я твердо уверен, что то, что не убивает, делает тебя сильнее.

— Надеюсь, что это так.

Мысли о маме не избавят ее от рака, и это пугающее одиночество, которое я вижу в своем будущем, если она не выкарабкается, совсем печально. Я немного дрожу от холодного воздуха. Эмоции дня сокрушают меня, и слезы начинают бежать по моему носу. Я наклоняю голову, потому что не одна из тех девчонок, которые выглядят печальными и хрупкими, рыдая.

Я не хочу, чтобы Йен видел меня такой, поэтому прячу свое лицо у него на груди. Хлопок его рубашки пахнет как солнце и тепло. Напротив своего бедра я чувствую давление, которое меня удивляет, но заставляет почувствовать себя желанной. Я хотела бы остаться в этой позиции, свернуться и скрываться от всего этого, но он поднимает мою голову и вытирает слезы.

— Хочу, чтобы ты знала, я тверд не потому, что ты плачешь, а потому, что у любого нормального человека была бы такая реакция, если бы ты сидела на его коленях дольше, чем секунду.

Это заставляет меня прыснуть со смеху, чего, я предполагаю, он и добивается. Он встает, проверяя, как я держусь на ногах, и предлагает провести его к двери. В дверном проеме он наклоняется, и его губы слегка касаются моих, оставляя меня желать большего.

— Я хочу тебя, зайчонок, и я поимею тебя. Это была последняя ночь, когда ты плачешь в одиночестве.

С этими словами дверь позади него закрывается. Он прав в одной вещи: я плачу в свою подушку в течение долгого времени. Не уверена в точной причине этих слез. Возможно, из-за моей мамы, но есть что-то больше, чем это. Эмоции, почти… ушли.

Той ночью я снова мечтаю о Йене. Он в своем костюме Бетмена залетает в мою спальню, плащ развевается позади него. На этот раз я не зайчонок. Это я, но все еще дрожу. Из-за страха? Ожидания? Не знаю. Его руки в перчатках лежат на поясе супермена. «Я хочу тебя», — говорит он, и я открываю свои ноги для него, совсем как распутница.

Пояс и плащ волшебным образом снимаются, и вот он уже поверх меня. Его руки гладят мою грудь, рот оставляет горячий, влажный след вниз от моей шеи.

Если это страх, я хочу бояться его всю свою жизнь.

Я обворачиваю свои ноги вокруг его бедер, чтобы почувствовать его твердость напротив себя, но он неподвижен. Все, что я чувствую — это легкая нежность от его рук, языка, выступов. Потребность в сильном давлении и в жестком толчке его члена в меня растет до тех пор, пока я не просыпаюсь со сбитым дыханием облегчения. Но Йена нигде нет. Это только я, простыни и холодный