Твердил, надеясь на успех:

Любви все возрасты покорны,

Она сильней законов всех.

В летной столовой, куда Чонкин подвозил обычно дрова ипродукты, он выпросил у шеф-повара Ситникова две банки американской свинойтушенки, пачку сухих галет и плитку шоколада. Все это было отнесено на конюшнюи спрятано под сеном в закутке, где хранились лопаты, грабли, вилы иинструменты для чистки лошадей.

В казарме Чонкин договорился со своим другом, рядовымВаськой Мулякиным, что на вечерней поверке, когда перекличка дойдет до буквы«Ч», тот откликнется за него. А потом, если что, положит на его койку пододеяло «куклу» – чучело, сделанное из шинели.

На ужин, ясное дело, ходили строем, с песней «Скакал казакчерез долину». Иногда пробовали петь «Несокрушимую и легендарную», но с«казаком через долину» шагалось веселее. После ужина Чонкин сказал старшинеГлотову, что надо почистить лошадей, и ушел на конюшню. Лошадей он и вправдунаспех поскреб, расчесал им гривы и даже дал по куску сахара. Одну из них звалиРомашка, а другую Семеновна, имена их Чонкин узнал от конюха Грищенко, которыйсам их, должно быть, и сочинил. С Чонкиным лошади вели себя послушно, но кименам сперва как-то приспосабливали ухо, думали и потом только шли на зов,видно, оставаясь в сомнении. Они же были немецкие, трофейные, и в дотрофейномбытии звались как-то иначе.

Похлопав лошадей на прощанье по холке, Чонкин пошел к своемутайнику. Тушенку, галеты и шоколад засунул за пазуху, а чайник взял в руку.Завернул за конюшню, а там уж кустами пробрался к дырке в заборе и оказался запределами части.

Смеркалось.

Городок Биркендорф остался после войны сравнительно целым.

Жители вели себя тихо, по вечерам и вовсе как вымирали, и подороге к вокзалу Чонкин никого не встретил, кроме худого, черного как чертподжигателя уличных газовых фонарей. Фонарщик на высоком велосипеде и с факеломна длинной палке передвигался от столба к столбу по тротуару и сначала внизуоткручивал краник, а потом касался факелом верхушки столба. Зажженныйсветильник давал неверное, синеватое, неяркое, бесполезное пламя, обозначавшеетолько самое себя.

Железнодорожный мост, о котором говорил Жаров, находилсясразу за небольшой часовенкой на слиянии улиц Тюльпенштрассе и Розенгассе.Начало перехода было освещено сразу двумя фонарями, стоять под которыми оченьуж не хотелось, поскольку патруль мог появиться в любую минуту. Хотя появитьсявнезапно было ему почти невозможно, поскольку военные сапоги, да еще сподковками, топающие по мостовой, слышны далеко. Стоять, однако, Чонкинунапрасно здесь не пришлось: едва он приблизился к переходу, как из-за массивнойафишной тумбы, с наклеенными на нее приказами коменданта выдвинулась долговязаяфигура военного человека с большим животом. Это был Жаров.

– Принес? – спросил Жаров шепотом.

– Принес, – прошептал Чонкин.

Жаров тоже пришел не пустой, у него кое-что из-за пазухивыпирало.

Долго петляли по утопающим в сумерках узким мощеным улочкам,и Чонкин удивлялся, как хорошо Жаров знает город. Пересекли какой-то совсем ужетемный парк, пролезли сквозь раздвинутые прутья железной ограды и оказались удомика, примыкавшего к большому особняку с четырьмя колоннами, высоким крыльцоми парой облезлых каменных львов, мирно лежавших по бокам.

Леша постучал в закрытый ставень и подошел к двери. Задверью сначала было тихо, потом послышался шорох, и тихий женский голосспросил: «Вер ист да?»

– Машута, это я, Леха, – прильнув к замочной скважине,негромко сказал Жаров.

Дверь отворилась, и женская фигура в белом платье скороткими рукавами, слабо освещенная сбоку, появилась в проеме.

– Лекха! – сказала она радостно и повисла у Жарова на шее.

– Знакомься, Машута, – сказал Леша фигуре, когда та с негослезла. – Мой друг Ваня Чикин, летчик. Раненный в воздушном бою. Ему, вишь,снарядом башку наскрозь проломило, а он хоть бы хны. Росточка, правду сказать,небольшого, зато сама знаешь, хреновое дерево всегда в сук растет.

– Гут, гут, – Машута поцеловала Чонкина в щеку. Она сначалазакрыла дверь, потом включила электрический фонарик и по длинному коридорупровела гостей в дальнюю комнату, освещенную двумя керосиновыми лампами,стоявшими по углам на специальных подставках в виде человеческих фигурок сподносами. Комната была просторная, оклеенная зеленоватыми обоями с квадратнымипятнами от висевших здесь когда-то картин, а теперь кем-то снятых и увезенных внеизвестность. Осталось только одно большое полотно с изображенными на немстаринным замком, прудом, парой лебедей на пруду, пухлой девушкой на берегу икосулей, высунувшей морду из кустов. Что-то похожее Чонкину приходилось видетьи раньше. В дальнем углу буквой «г» стояли две одинаковых железных кровати сшишечками и высокими подушками, а середину комнаты занимал тяжелый квадратныйстол, покрытый за неимением скатерти простыней. Завитая блондинка в вязанойжелтой кофточке с короткими рукавами расставляла на столе приборы, из каковыхЧонкину едать еще в жизни не приходилось: фарфоровые тарелки, серебряные вилкии ножи, бокалы хрустальные.

– Здорово, Нинуха! – сказал Жаров блондинке.

– Добрый вечор! – ответила она с чужим акцентом, но напонятном Чонкину языке, чем удивила его, ведь он поверил Жарову, что немки обепо-нашему не говорят. Леша тоже ее обнял, поцеловал, пошлепал по попе. Она несмутилась и его пошлепала по тому же месту.

Чонкину же подала пухлую руку и сказала:

– Янина. Естем полька. Розумишь?

Она крепко пожала ему руку, посмотрела в глаза, что вЧонкине сразу возбудило надежды. Он вспомнил, как тот же старший сержант Кисельчитал ему записи из своего альбома с толкованиями знаков, подаваемых женщинойпри встрече с мужчиной: «Жмет руку – любит, крепко жмет – крепко любит, крепкожмет и смотрит в глаза – готова навсегда подарить свои ласки».

Янина оказалась бочка не бочка, а подержаться было за что.Большая грудь выпирала из-под кофточки, и задница была соблазнительныхразмеров. Вообще, все у нее было на месте, не считая четырех верхних переднихзубов, которых на месте не было. Она это помнила, старалась не смеяться, а еслине удерживалась, прикрывала рот ладошкой.

Чонкин поставил на стол чайник и другие принесенные имприпасы. Жаров тоже опростал пазуху и вывалил на стол буханку ржаного хлеба,банку сардин, кусок сала и четыре пачки американских сигарет с нарисованным наних верблюдом.