Чонкин следил за мыслью Жарова не очень добросовестно,потому что организм влек его к другим действиям и он не знал, зачем ихоткладывать. Он под столом протянул руку к Янине и стал прощупывать у нееколенку, прикрытую толстой суконной юбкой. Она коленку не отодвинула и руку неубрала, и он понял, что разрешено двигаться дальше. Продолжая гладить коленку,он стал подтягивать юбку кверху, кивая при этом Жарову и соглашаясь со всем,чего не улавливал. Забравшись наконец под юбку, он почувствовал, что его рукавсе время натыкается на какие-то приспособления для поддержки чего-то, идвигался дальше, удивляясь сложности, громоздкости и запутанности этихустройств. Он едва начал познавать конструктивные особенности, как Янинасильным движением вырвала его руку.

– Ты чего? – спросил он обиженно и удивленно.

– Не тшеба спешить, – сказала Янина и потянулась засигаретой. Затянувшись, пустила ему прямо в лицо клуб дыма. Он, не ожидавши,закашлялся. Янина засмеялась.

– А почему у тебя зубов нету? – спросил Чонкин.

– Кобыла выпердовала, – пошутила она и, затушив сигарету,потянулась к нему. Потом он даже не мог вспомнить, как чего было. Помнилтолько, что она целовала его взасос и втягивала его язык сквозь дырку междузубами, сама втолкнула его руку к себе за пазуху. Потом они в обнимку каталисьпо полу, и он рвал на ней подвязки, а она визжала, смеялась и не сильно, несердито била его по рукам. Они закатились под стол, и тут удалось ему наконецподмять ее под себя и он уже на себе торопливо выворачивал пуговицы…

– Почекай, – сказала ему Янина. – Я скоро пшиду. Минуточку,подожди.

Она выскользнула из-под него и растворилась во тьме, а онповернулся на спину, руки под голову заложил и замер в ожидании. Сперва засвоим собственным дыханием не слышал он ничего, потом различил скрип пружин, игромкое чмоканье, и сладострастные всхлипы, должно быть, Машуты, и утробноегуденье, наверное, Жарова. Чонкин возбудился и хотел встать, чтобы пойтипоискать Янину, но, сделав первое движение, почувствовал, что идти никуда нехочется. «Ладно, – подумал он, – сама придет». С этой мыслью повернулся он набок, подложил под щеку кулак и переместился в иное пространство, в котором былитеплое лето, покрытый ромашками луг и копна сена, зарывшись в которую лежали онв солдатском хэбэ и Нюра в красном шелковом сарафане. Нюра гладила его голову,целовала его глаза и тихо с улыбкой попрекала его тем, что он ее забыл и дажеписем не пишет, а летчик пишет, и потому она его полюбила. Он сталоправдываться, что живет в берлоге, где нет ни бумаги, ни чернил, и буквы оннекоторые забыл, как пишутся.

– В берлоге? – переспросила она. – Давай тогда будем спать,как медведи.

Он обняла его еще крепче и стала прижиматься к нему всемсвоим теплым телом, и он был близок к тому, чтобы ею овладеть, как вдруг надлугом появились вражеские самолеты, они плыли по небу совершенно беззвучно и какбудто даже куда-то мимо, но он понял, что не мимо они плывут, а ищут его иНюру, и как только найдут, так сразу обрушат на них все свои бомбы. Тем неменее его желание овладеть Нюрой совсем не прошло, он обнимал ее все крепче, ноона его стала отталкивать, шепча ему в ухо, что надо вставать и бежать, потомучто это ее летчик, он их нашел, и он их убьет. И тут один самолет отделился отдругих, вошел в пике и стал кидать в них, но не бомбы, а табуретки и стулья,которые, падая, разбивались с ужасным грохотом. Нюра схватила Ивана за плечи истала кричать ему: «Чикин! Чикин!» Он хотел сказать ей, да какой же я Чикин, тычто, Нюра, какой же я Чикин, я же Ванька твой, Чонкин. Но она все кричала«Чикин, Чикин!», и он разлепил глаза и, разлепив, увидел склоненное над нимлицо Леши Жарова, который кричал ему:

– Чикин, атас, патрули!

– Чего? – мотал головой Чонкин, пытаясь понять, где он, чтос ним и куда делась Нюра.

Тем временем грохот продолжался, но это были не самолеты ине летящие стулья и табуретки, а кто-то колотил в дверь сапогами или, скорее,прикладами.

– Чикин! – еще раз выкрикнул в отчаянии Жаров и кинулся кокну. Он ловко справился со шпингалетами, и под ним уже трещали кусты, когдадверь, сорванная с петель, распахнулась, и военный патруль (старший лейтенант,со скошенной прической и похожий на Гитлера, и два сержанта в касках и скарабинами) вбежал в комнату.

…Чонкин был доставлен на гарнизонную гауптвахту и там, вобщей камере, где кроме него, скопилось еще человек пятнадцать, ожидал своейучасти. Камера была маленькая, сырая, стены ее, как водится, были покрытыразными надписями, разборчивыми и неразборчивыми, к тому же на двух языках – нанемецком и русском. Надписи, как и в незабытой Чонкиным долговской тюрьме, былиразные: стихотворные, прозаические, сентиментальные, философские, пустые.Некоторые люди просто подписывались, другие обозначали места своегопроисхождения (Ленинград, Куйбышев, Челябинск). Одни удивляли Чонкина больше,другие меньше, но больше всего его поразила уже дважды виденная им роспись всетого же Ку – или Пузякова, начертанная опять тем же пишущим материалом и в этотраз тоже на потолке.

Пока наш герой разглядывает эту, сопровождающую его по жизниподпись, пока думает о свойствах употребленного для нее пишущего материала,перенесемся в другую географическую точку и познакомимся с другими людьми, покане имеющими к Чонкину отношения.

Летом профессор Вович, личный врач товарища Сталина, вывозилсвою семью на дачу в Малаховку, но сам там бывал крайне редко. Потому чтоприходилось много работать. Он рано вставал, поздно ложился и предпочиталоставаться в Москве. Чаще всего возвращался домой за полночь и, выпив стаканводки, заваливался в постель, иной раз даже не раздевшись. Но тут такполучилось, что освободился он необычно рано и решил укатить к семье. Приехална дачу, переоделся в домашнюю фланелевую пижаму и легкие кожаные тапочки,пообедал или поужинал (это как считать) и стал строить вместе с четырехлетнимвнуком железную дорогу. Не достроил – внука увели спать. Когда его увели,профессор подумал, что и ему неплохо вздремнуть, ушел к себе в спальню. Вышелоттуда через полтора часа с помятым лицом и всклокоченный. Сел на террасе питьчай, когда появились жившие на соседней улице патологоанатом Самуил Драппопорти ухогорлонос Моисей Гольдман, будущие, как и сам Вович, «убийцы в белыххалатах».

В те патриархальные времена люди часто запросто, какговорится, и без затей могли заглядывать друг к другу на огонек безпредварительного уведомления по телефону или Интернету, тем более что уГольдмана и Драппопорта на даче телефонов и не было, а что такое Интернет, онии вовсе не знали, несмотря на то, что были профессорами. У Вовича телефон какраз был, но в данный вечер ему никто не звонил.