– Матка боска! – ахнула Янина и ухватилась за сигареты. Лешачиркнул трофейной зажигалкой.

– Цо ты такий блядый? – спросила она, прикуривая.

– Хто? – в свою очередь спросил Леша и подмигнул Чонкину. –Я не блядый. Это ты блядая.

– Ай! Ай! – покачала головой Янина. – Мыслешь, я не розумлю,цо по-вашему бляда, то есть курва?

– Понимаешь? – смутился Леша. – Но это ж я так, для шутки.Ты говоришь, я блядый, а я, значит, говорю, ты блядая. Для шутки, понимаешь? Ане для шутки я бы не стал. Ты что! Да разве стал бы! Да никогда! Веришь мне?

– То ничего, – махнула рукой Янина. – Курва, курва и есть.

Пока Чонкин открывал немецким складным ножом консервы, Лешарюмки со стола убрал как ненужные, а бокалы стал наполнять гидрашкой.

– Видишь, – сказал он Чонкину, – живут здесь они одни.Хозяева богатые убегли, а нашим-то девкам куды бежать? Вот и остались. Так ихтут однажды наши прямо во дворе целой ротой обеих насильничать начали. А я какраз патрулем был с майором Казаковым. Мы тут по улице идем, услыхали какой-тошум, через забор глянули, смотрю, а они Машуту к доске привязали, под доскубревно подложили, один сержант ногой качает, а другой, ефрейтор, наяривает. А якак глянул, у меня унутре все закипело. Потому что я все понимаю, мы все завойну оголодали, на женское тело падки, но ты ж попроси по-человечески, ей тоженужно того же, она тебе завсегда даст, не откажет, а откажет, так даст другая!Так нет, обязательно надо вот чтоб через силу. А я как увидал, как автоматсдерну, майор: ты что, ты что, пойдем отсюда, мы ничего не видели. А я егоприкладом отпихнул, да как дам очередь поверх голов, тот сержант, который доскукачал, схватился было за пистолет, а я ему: застрелю, говорю, сука, так он –поверишь? – и пистолет бросил, позорник, и бежал прыжками, ровно козел. Нет, ятебе что скажу: я лично, сам видишь, не против того, чтоб туда-сюда, но можноже по-хорошему, так же ведь? А, Машута, ты как про все это думаешь?

– Гут, гут, – отозвалась Машута.

Сели за стол. Леша с Машутой напротив Чонкина, а Янина рядомпо левую руку. Чонкин с опаской и недоверием смотрел на приборы и поглядывал,что будут делать хозяйки. Может, это кому покажется странным, но он в жизни ниразу не ел вилкой и не был уверен, что она для чего-то нужна. Ему вполнехватало и ложки, но и ее иной раз нормальной не было. Ложки всякие –деревянные, оловянные и алюминиевые – часто были без ручек, так что, пользуясьими, приходилось макать пальцы в щи или в кашу. И за бокалами, которые наполнялсейчас Леша, тоже Чонкин не видел никаких преимуществ перед алюминиевойкружкой. Она крепко стоит на столе, имеет ручку, не бьется.

– Ну так что ж, значит, выпьем? – предложил Леша и поднялбокал. Машута взяла свой бокал, посмотрела его на свет, понюхала, поморщилась.– Вас ист эс?

– Не боись, – успокоил Леша, – не отравишься. Руссишликериш. Сладкий, вкусный. – Он отхлебнул, почмокал губами, показывая, каквкусно, долил до краев и поднял бокал для тоста.

– Ну, девки, будем здоровы, как коровы! Эсен, тринкен,кумсен, бумсен. Гут?

– Гут, – опять согласилась Машута. Она сказала по-немецкинесколько слов Янине, и обе засмеялись в предвкушении обещанного.

Попробовав принесенный напиток, Машута поморщилась ипосмотрела на Янину. Та отпила глоток и тоже отставила.

– Чего, девки, не нравится? – забеспокоился Леша.

Машута, не ответив, пошла в соседнее помещение и вернулась сзеленой шершавой бутылкой и штопором, протянула то и другое Леше:

– Мах ауф!

Перед тем как открыть, Жаров поднес бутылку к свету, сталразглядывать.

– Иван, – спросил он, – ты по-немецкому читать умеешь?

– Я? – удивился Иван.

– Ну понятно, – сказал Леша. – А я немного кумекаю. У нихмного букв таких же, как у нас. Вот это, видишь, «м» то же, как наше, и «о»…Мосёл.

– Мозель, – сказала Машута.

– Ага, Мозель, – согласился Жаров. – Одна тысяча девятьсотдвадцать второго года, и до сих пор не выпили.

Пока он открывал бутылку, Янина сменила бокалы. Леша разлилвино, попробовал и стал плеваться.

– Надо ж какая дрянь! Девки, вы чего? Неужто это будететринкать? У нас же сладкое, а этим только клопов морить! – Чонкину тоже вино непонравилось, решили, что мужики остаются со своим ликером, а девки, если уж уних такой вкус, пусть пьют бурду.

Выпили еще, закусили. Вилку Чонкин держал, как череноксовковой лопаты, но, помогая себе пальцем левой руки, справлялся.

Жаров, когда ему ударило в голову, решил украсить свиданиебеседой на общие темы.

– Вот, девки, – начал он, наливая очередную порцию, – такаяона наша жизнь. Имеет много, так сказать, туды-сюды поворотов. Война прошлазверская, а для чего и за что? У нас замполит говорит, мы, говорит, ребята, неза родину-Сталина воевали, а за Россию, за свободу и за лучшую жизнь. Такую,чтоб войны больше никогда не было и чтоб люди работали, деньги зарабатывали ипокупали себе чего-нибудь из вещей. Ботинки там, польты, шапки и вообще. И чтобмужчины и женщины друг на дружке женились и вместе жили со своими детями, а вдальнейшем течении времени – с внуками. Когда война, так это ж ты что! Слышь,Вань, – повернулся он к Чонкину, – у Машутки-то ведь муж был, так он на фронтепогибши. Машут, как его звали-то, твоего мужика?

– Ви битте? – переспросила Машута.

– Твой ман, – сказал Жаров. – Мужик твой? Как его наме?Калус?

– Клаус, – поправила Машута.

– Вот видишь, Клаус, – повторил с уважением Жаров. –Нормальный был мужик, на почте работал. На девке, вишь, на какой красоткеженился. И что ему эта война, ты думаешь, нужна была? Он же не Гитлер, а Клаус.Такой же, как мы с тобой, только что немец. Так его ж тоже погнали за родину,за Гитлера, цурюк и хенде хох. Видишь, и бабу вдовой оставил. Ты думаешь, онхотел, чтоб его баба осталась вдовой и потом с такими валенками, как мы,сношалась половым способом? Думаешь, она пошла бы с русским под одеялку? Нет,не пошла бы. Потому что мы с тобой, Ваня, люди неотесанные, и язык у наспростой, а у них всё гутен морген, данке шён, а пьют, сам видишь, чего, и дажене морщатся.