у нас хорошие. Я хотела бы взять одного домой, но мама не позволит. Я тебя не знаю, это страшно. Ты случайно не двоюродный или троюродный брат Гордея, который ходит к нему в гости?»

«Ты очень хорошая. Я видел, что ты идешь со школы с каким-то большим футляром, тебе было не тяжело? Я хотел тебе помочь, но постеснялся. Я подумал, что ты меня испугаешься. Прости. Гордей – дурак и, к счастью, мне не брат».

«Это была домра. Я играю на домре и пою в хоре. На День Победы мы поем в парке».

«Я приходил на тебя посмотреть. Ты была такая красивая! Тебе очень идет это белое платье и голубь на палке в руке».

«Ура! Я думала, что раз я в третьем ряду, то меня не видно! Но мы пели не по-настоящему. Это играла запись, а мы открывали рот. Некрасиво, правда. Нельзя так петь для ветеранов. А голубей на палке нам выдали под роспись, представляешь? Я думала, можно будет забрать его на память!»

Я много раз позорно палилась, упоминая в письма информацию, которой «Сережа» никак не мог знать. Не разоблачил бы меня только слепой, или дебил, или слепой дебил. А она – верила. И писала. Искренне. Про маму, про меня.

«У меня есть старшая сестра. Ленивая, ничего не учит. Наверно, никуда не поступит после школы. Мама любит цветы выращивать. У нее целая коллекция. Они красивые, а я нет».

«Ты красивая».

«Спасибо. Я очень хочу тебя увидеть».

«Я страшный».

«Мне все равно».

«Я ОЧЕНЬ страшный».

«Пожалуйста. Давай хотя бы созвонимся! Ты мне очень нравишься. Ты добрый. Я думала, все мальчишки плохие, кроме моего папы. Папа умер три года назад».

Если она рассказала ему про папу, все было очень серьезно. Даже мы с ней о папе не говорили.

Я старательно придумывала отмазки: «Я болею», «Я уезжаю», «Я не могу» – а в ответ уже неслось: «Ты трус!», «Так нечестно!», «Я обиделась!»

Я выдумывала сценарии. Он переезжает в другой город? Он тяжело болен? Он сошел с ума?

А если… признаться? Она меня убьет. Пусть бы и убила, не страшно, но ведь как расстроится! Патовая ситуация.

Но я открыла дверь – и в нее вошли.

За успехи в учебе бабушка Маша премировала Наташку мобильным телефоном. Сестра давно выпрашивала его – чтобы всегда быть на связи с мамой (как утверждалось) и играть в змейку (на самом деле). И буквально на следующий день, а точнее глубоким вечером, а еще точнее – ночью, сестре позвонили с незнакомого номера. Она ответила.

– Сережа?! – Очевидно, она думала, что возлюбленный каким-то магическим образом узнал ее номер (если учесть поразительные способности Сережи знать о ней все – это предположение имело под собой основания).

Но телефон ответил:

– Нет, Ваня…

– Ой!

– Только не кладите трубку! Сережа – это ваш парень, да?

– Нет…

Оказалось, какой-то солдатик спрятал мобилу и от скуки после отбоя звонил по случайным номерам. Ему было тоскливо и одиноко в армии. Сестра слушала его всю ночь, а потом клевала носом на уроках. Ваня стал звонить ей каждый вечер. Сережа как будто обо всем догадался и писал все реже и реже, а потом сообщил, что уезжает очень далеко на Север, где пока нет Интернета. Я выдохнула: Наташка не слишком расстроилась.

Однажды ночью мама встала, чтоб сходить в туалет, и обнаружила, что сестра с кем-то разговаривает, запершись в санузле. Мама принялась стучать в дверь, а когда Наташка открыла, отобрала у нее телефон. Но через пару дней вернула, потому что сестра без конца рыдала.

С этим Ваней они тоже не встретились, потому что он перестал звонить. Наверное, у него отобрал телефон прапорщик или отыскалась какая-то другая собеседница. По Ване сестра не слишком убивалась: на горизонте объявился новый объект, по которому можно сохнуть…

Чувства вообще сущие пущества. То есть пустые сущности. То есть существование пустоты.

Я вспомнила про Сережу, когда на следующий год сестра снова выступала на концерте, посвященном Девятому мая. Хор репетировал (хотя зачем репетировать открывание рта и размахивание голубями на палках, никто так и не понял) за неделю до праздника. Перед тем как на сцену высыпал хор мелкашей, свой номер прогоняли взрослые ребята. Парни в военной форме должны были танцевать вальс с девушками в бальных платьях. Самое главное для пар было не налететь друг на друга, для этого они и прогоняли этот танец несколько раз. Один парень не пришел, и высокая красивая девушка с длинными светлыми волосами танцевала одна, смешно расставив руки, как будто они лежат на плечах кавалера.

Я заметила, как мама на нее смотрела, – как будто думала: он никогда не придет. И я поняла, что мама уже третий год так танцует. Танцует и улыбается.

Любовь есть, поняла я. Я просто увидела, как мама пишет невидимыми буквами на невидимом мониторе:

«Старшая окончила четверть без троек, куда будет поступать – пока не решили. Младшая открывала рот на Дне Победы. Цветы всю зиму были никакие, но сейчас потеплело, надеюсь, что зацветут».

Дед Гоша и волк

Посвящается Г. и З. Сулименко

Баб Нина влюбилась как Наташка – рано.

У нее был брат, его звали Даня, Даниил (судя по единственной сохранившейся фотографии, кудрявый мальчишка со смеющимися темными глазами). Она его очень любила. И еще любила одного парня, Лёвку. Этот Лёвка, «билявый, высокый», дружил с ее братом, они вместе учились (кажется, в техникуме, если я правильно запомнила). Лёвка приходил к Дане, чтобы вместе чертежи чертить. Даня все время шутил и дурачился, чертежи ему не нравились. Из техникума его едва не выгнали. А ему все нипочем – не хотел учиться. Мать его – моя прабабка – все ругала «лэдацюгу», переживала, что беспутным он станет, пьяницей. Лёвку ему в пример ставила.

А потом война началась – и они оба на фронт ушли.

Нина, которой было двенадцать лет, все мечтала о том, как они вернутся. Каждый день перед сном представляла, как Лёвка придет с войны – героем. И ее увидит. Сразу глаза у него откроются, и он поймет, что она не мелкая пигалица, Данькина сестра, а красавица настоящая. Нина все представляла, как становится на цыпочки и целует его. Просто так касается своими губами его губ – и все, дальше свадьба.

Лёвкина мать приходила к ним иногда. Ненадолго – перекинуться парой слов, узнать, не было ли писем. Как-то возвращалась Нина