центральную роль в финансировании военной экспансии в Китае, а потом и в других частях Тихого океана. После войны он был умеренно дисциплинирован оккупационной администрацией, которая сократила его филиальную сеть, ограничила выпуск долговых обязательств и в соответствии с Законом 1952 года о банке долгосрочного кредитования сделала его однозначно частным с юридической точки зрения учреждением, см. [Calder 1993: 159].

В том же 1952 году в соответствии с тем же законом, который официально приватизировал ПБЯ, был создан Японский банк долгосрочного кредитования (LTCB). Как и ПБЯ, LTCB первоначально тоже финансировал крупномасштабные проекты капиталовложений, особенно в судостроение, электронику, автомобили и нефтехимию, а также оказался пионером долгосрочного финансирования проектов мелиорации и жилищного строительства [Mirabile 1990]. Пять лет спустя, в апреле 1957 года, был основан третий банк долгосрочного кредитования — Nippon Fudosan Bank, основанный на оставшихся в Японии активах банка Тёсэн, реликта колониальной эпохи, и специализирующийся на финансировании крупных сделок с недвижимостью [Fukuda, Koibuchi 2006].

Банки долгосрочного кредитования функционально дополняли коммерческие банки, а не конкурировали с ними, инициируя изменения в структуре промышленности и развитие новых отраслей, даже когда коммерческие банки старались сохранить статус-кво. Их активистская роль в стратегическом капитализме Японии периода высоких темпов экономического роста вытекала из семи ключевых реалий, наиболее ярко проявившихся в крупнейшем банковском учреждении, ПБЯ [Calder 1993: 160–161]:

В отличие от японских коммерческих банков, таких как Mitsubishi, Mitsui и Sumitomo, но подобно немецким универсальным банкам, японским банкам долгосрочного кредитования было разрешено выпускать облигации и долговые обязательства.

Их доступ к депозитам физических и юридических лиц был сильно ограничен, а на расширение филиалов наложены жесткие ограничения. Соответственно, банки долгосрочного кредитования сильно зависели от государственных и корпоративных вкладов и, следовательно, были более, чем коммерческие банки, уязвимы перед внешним влиянием и вмешательством.

Их способность ссужать деньги зависела от сотрудничества с другими крупными финансовыми центрами — МФ, коммерческими банками и компаниями по ценным бумагам.

Банки долгосрочного кредитования — в частности ПБЯ — воспринимались в острой борьбе между крупными промышленными группами, в которую были вовлечены основные коммерческие банки, как нейтральные.

Эти банки, и ПБЯ в частности, обладали непревзойденным техническим опытом, особенно в области оценки кредитов, макроэкономического анализа и организации крупномасштабных проектов, в то время, когда государственные организации, такие как Японский банк развития, только лишь появились, а крупные частные банки все еще находились в состоянии послевоенной дезорганизации и переходного периода.

ПБЯ, в частности, имел для принятия решений о кредитовании промышленности сложные внутренние механизмы, включая пользующееся большим авторитетом управление планирования, находящееся непосредственно в офисе председателя, изощренный кредитный отдел для оценки долгосрочных рисков и самый большой департамент промышленных исследований среди крупнейших финансовых институтов Японии[81].

Банки долгосрочного кредитования, в частности ПБЯ, были необычайно активны в политическом плане. Например, ПБЯ был последовательным союзником ориентированного на экономический рост премьер-министра Хаято Икеда, а председатель банка Сохэй Накаяма был одним из активных сторонников приверженца экономической экспансии Какуэя Танака в его борьбе за пост премьер-министра в 1972 году.

Преобразования в системе японских финансов

В годы высоких темпов роста, начиная с Корейской войны и заканчивая двумя нефтяными кризисами 1970-х годов, банковский мир Японии создал и укрепил, в сотрудничестве с МФ, БЯ и другими финансистами, например страховщиками, мощный и прибыльный круг компенсации в японских финансах. Этот круг доминировал в предоставлении промышленных кредитов, создавая и поддерживая сильный структурный уклон в сторону косвенного финансирования через корпоративный долг, заложенный под быстро дорожающую землю в рамках японской финансовой системы в целом. Таким образом, финансовый круг сыграл ключевую роль в поддержке тяжелой индустриализации с высоким уровнем заемных средств и поддержании политико-экономического господства «королевства банкиров» в Японии, в то время как глобальная финансовая система начала претерпевать более радикальные изменения.

В политическом мире конца XX века значение банковского дела было неоспоримым благодаря мощному положению в японской политико-экономической системе Дзэнгинкё наряду со сталелитейными и электроэнергетическими ассоциациями [Curtis 1988: 183–184]. Они обеспечивали критически важное прямое финансирование правящей Либерально-демократической партии, в то же время активно поддерживая политику заемного развития, от которой выигрывали ее влиятельные представители, занимавшиеся строительством и недвижимостью. Однако в 1970-х годах, когда японские финансовые рынки начали углубляться и расширяться благодаря растущей ликвидности, которую обеспечивали замедлившийся экономический рост и растущее внутреннее благосостояние, в финансовом мире появился новый центр власти в виде индустрии ценных бумаг.

Такие фирмы, как Nomura, Daiwa и Nikko, делали деньги на торговле и андеррайтинге акций и облигаций, как отечественных, так и зарубежных[82]. Изначально интересы крупнейших эмитентов ценных бумаг переплетались с интересами банков, особенно ПБЯ, через узконаправленные мини круги компенсации, такие как Комитет по организации выпуска облигаций (Кисай Кай), возглавляемый ПБЯ, а позднее — синдикатами по выпуску государственных облигаций [Calder 1993:29–30,164–167,214–218]. Однако индустрия ценных бумаг имела склонность к развитию и инновациям, которую не всегда разделяли банки, ориентированные на стабильность и избегающие риска. В 1980-е годы эти разногласия выливались в периодические конфликты, что в тех секторах японской политико-экономической системы, где доминировали круги компенсации, было редкостью [Rosenbluth 1989: 167–230]. И наоборот, система ценных бумаг, за исключением ПБЯ, не могла обеспечить такой основанный на личных и стабильных человеческих связях детальный финансовый мониторинг, какой обеспечивало классическое «королевство банкиров».

В конце 1970-х годов ориентированные на риск дилерские фирмы сыграли роковую роль в самом важном в политико-экономическом смысле изменении курса в послевоенной истории японской экономики — пересмотре в декабре 1979 года Закона о контроле за иностранной валютой и внешней торговлей[83]. Это событие, происшедшее всего за несколько месяцев до избрания Рональда Рейгана президентом США, открыло японским страховым компаниям и фирмам, специализирующимся на ценных бумагах, огромный новый рынок американских казначейских облигаций. Однако это также вызвало огромный отток японского капитала из того, что ранее было герметически закрытой, изысканно сегментированной и фундаментально стабильной внутренней финансовой системой. Эти потоки в итоге подорвали саму опору послевоенных финансов: систему земельных стандартов (точи хоньсэй), более подробно рассматриваемую в главе 5.

Результатом этого поистине исторического перенаправления средств стали появившиеся у банков огромные проблемы, включая неопределенность в их системах кредитного мониторинга и оценки, поскольку, сдувая перегретую стоимость местной недвижимости, на которой традиционно основывались кредитные решения банкиров, капитал перетек из отечественных активов в иностранные ценные бумаги. Однако банки, наряду со многими политиками и богатыми землей инвесторами, не смогли эффективно отреагировать на новые и динамичные изменения в инвестиционных стимулах, которые подразумевало это дерегулирование. По иронии судьбы их процессы оценки оказались в конце концов закостенелыми,