Это был внушительных форм, крепкий и здоровый, широкоплечий мужчина, которому никто не дал бы его шестидесяти четырех лет — до того он сохранился и был моложав. Его с крупными чертами лицо, отливавшее здоровым румянцем, было свежо и почти без морщин. В зорких небольших темных глазах светилась жизнь; взгляд был молод, энергичен и немножко лукав. Большой лоб, мясистый, чисто русский нос и толстые губы не отличались ни красотой, ни изяществом форм, и лицо Трифонова было не из красивых, но в нем чувствовались энергия и сила. Большая заседавшая борода и густая грива седых волос, зачесанных назад, придавали его лицу несколько артистический вид, и с первого взгляда Трифонова можно было принять за художника или музыканта.

«И чего он затевает новое дело. Точно мало дел и точно мало у него денег. К чему? Для кого?» проносилось в голове у Трифонова, когда он просматривал смету.

— Одни только лишние хлопоты! — проговорил он вслух и сам усмехнулся, зная, что именно эти хлопоты, новое дело и какое-то неодолимое влечение к наживе, хотя бы и бесцельной, и составляют главную для него приманку и что, несмотря на колебания, он, разумеется, построит завод, затратив на него громадные деньги. Зато впоследствии это дело будет приносить громадные барыши.

И Трифонов снова погрузился в соображения и с карандашом в руках проверял цифры, не заметив, как в кабинет вошел, слегка позвякивая шпорами, его сын, молодой человек лет двадцати трех, очень похожий и фигурой, и лицом на отца. Этот коротко-остриженный офицер в длиннополом сюртуке, с золотым браслетом на руке и с добрым взглядом несколько красных глаз, свидетельствовавших о кутеже, был некрасив и имел несколько взволнованный и растерянный вид, который он напрасно старался скрыть.

— Здравствуй, папа, — проговорил усиленно развязным тоном молодой человек, подходя к отцу и громко целуя его в щеку.

— Здравствуй, Боря… Здравствуй, голубчик! — нежно промолвил отец. — Что ты сегодня такая ранняя птичка… Еще и девяти нет, а ты уже встал? Или сегодня дежурный? — говорил отец, любовно взглядывая на сына.

От его глаз не укрылось помятое лицо молодого человека и возбужденный его вид.

«Верно, кутнул вчера!» подумал он.

— Нет, папа, я не дежурный… Я пришел к тебе с просьбой.

— Что такое? Нужно денег?

— Много нужно…

— Много?.. Зачем? — спросил старик, не любивший, чтобы сын выходил из своего довольно широкого бюджета. И лицо его сделалось серьезно.

— Не сердись и прости, папа, — заговорил дрогнувшим голосом Борис, не смотря на отца… — Я вчера проиграл в клубе…

Старик, который терпеть не мог азартных игр и сам игравший в винт по небольшой, еще серьезнее и строже взглянул на сына и несколько мгновений молчал. Его большой лоб сморщился, в лице появилось суровое выражение, и маленькие глаза сделались злыми.

— Что значит много по твоему счету? — наконец спросил он.

— Двадцать тысяч, — проронил упавшим голосом Борис.

— Двадцать тысяч проиграть в один вечер!? воскликнул в изумлении старик, не ожидавший такой крупной цифры и никак не предполагавший, что сын его, казавшийся рассудительным молодым человеком, мог сделать такую глупость.

— Играли в макао… Я зарвался и… проиграл на честное слово.

Старик Трифонов с каким-то презрительным сожалением поглядел на сына и, после паузы, проговорил:

— Не ожидал, признаться, от тебя такого сюрприза… Не ожидал. Не для того я горбом наживал деньги, чтобы сын мой проигрывал в ночь по двадцати тысяч. Я, разумеется, дам тебе эти деньги, но помни, Борис, что это в первый и последний раз!.. Ты знаешь меня и знаешь, что я держу свое слово! — прибавил внушительно старик.

И с этими словами он достал из письменного стола чековую книжку и, написав чек, подал его сыну.

Тот, было, стал благодарить, но отец строго остановил его:

— Не благодари, Борис. Ты лучше сделаешь, если впредь не будешь играть. Карточных долгов я платить не буду — помни… Я не привык бросать денег на ветер… И вообще соразмеряй свои расходы… Кажется, тысяча рублей, что я тебе даю, на всем на готовом, при экипаже и лошадях, которые в твоем распоряжении, — более чем достаточна на кутежи?.. Смотри же, не злоупотребляй моей любовью, Борис! — прибавил, смягчая тон, старик, глядя на смущенное лицо сына.

— Больше этого не будет, папа. Даю тебе слово!

— Даешь? И сдержишь?

— Сдержу.

— И отлично. Спасибо тебе. И я даю слово не сердиться и забыть твой глупый проигрыш.

С этими словами отец протянул руку сыну и тот поднес эту широкую, большую волосатую руку к своим губам.

— Ну, ну, не благодари, не за что, — проговорил отец, отдергивая руку. — С кем греха не бывает. Кто глупостей не делает! Но умный человек их не повторяет, вот в чем дело. И я уверен, что ты этой глупости не повторишь больше… Ну, ступай, отвози свой проигрыш… Кому это ты проиграл такую уйму денег? — спросил он.

— Ртищеву…

— Хорош гусь! Выигрывать с юнца двадцать тысяч! Порядочный человек не допустил бы до такого проигрыша…

Борис удалился, и Трифонов достал свою расходную книжку, вписал в нее: «Сыну Борису 20,000» и снова поморщился и мысленно обругал весьма энергически и резко Ртищева, вытащившего у него из кармана, здорово живешь, такой куш денег.

Уж Василий Захарович собирался, по своему обыкновению, ехать в одиннадцатом часу в свой банк, как на пороге появилась его любимица — Ксения.

Это была высокая и стройная, с тонкой и гибкой талией блондинка, поразительной белизны, с умным и оживленным, довольно миловидным и насмешливым лицом, тех лет, когда девицы начинают обыкновенно увядать и скрывать свои года. Но, несмотря на свои двадцать восемь лет, Ксения Васильевна не увядала и не скрывала лет и не без кокетства называла себя «старой девой», подчеркивая свои годы и не торопясь выходить замуж, не смотря на множество самых блестящих предложений.

Одета она была совсем просто, в черном шерстяном платье, и видом своим и манерами походила скорее на англичанку, чем на русскую. Эта иностранная складка дана ей была воспитанием заграницей, где она пробыла с матерью несколько лет и где училась в одном английском пансионе… Вернувшись в Россию, она поступила на высшие женские курсы, блистательно окончила курс по математическому отделению и, несмотря на свое богатство, не особенно любила свет и не расположена была отдавать свое сердце многочисленным претендентам на ее миллион приданого. Умная и большой скептик по натуре, она не доверяла людям и, главное, не находила «интересным» и, таким образом, дожила до двадцать девятой весны,