— Зачем посылать? — с живостью подхватила Ксения. — Он ведь знает, что все у нас к нему хорошо относятся, и мог бы без зова прийти… Не идет, значит не хочет.

— Просто, занят… Ты, кажется, Сюша не очень-то долюбливаешь этого юношу?

— С чего ты взял? — несколько раздраженно отвечала Ксения. — Напротив, я его уважаю… Он очень оригинален и…

— И что еще?

— И несколько загадочен… Несмотря на свою юность, совсем не высказывается… Молчалив и, кажется, через чур много о себе думает… Гордыня в нем большая.

— И имеет право думать о себе! Я знаю его… Живет, как отшельник, работает, как вол, и аккуратен, как хронометр… Я как-то был в его келийке… Спартанская обстановка… За то книг…

— Много? — любопытно спросила Ксения.

— Много… Ты знаешь, что я ему давно предлагал хорошие место у себя?

— В первый раз слышу, папа. И он отказывался?

— Отказывался, предпочитая сидеть на 800 рублях казенного жалованья.

— Почему?

— Говорит, что предпочитает казенную службу, а за деньгами не гонится. Честолюбив!.. И поверь, что скоро выдвинется. Я знаю, как он работает. Когда он был учителем у Бориса, я ему дал одну работу, и как он ее сделал… Восторг!.. Деловитый парень. Люблю таких… Редки они по нынешним временам… Ну, пора и ехать! — закончил Трифонов. — До свидания, Сюша.

Трифонов вышел из кабинета вместе с дочерью и спустился вниз.

Ксения отправилась к себе и заходила по своему кабинету. К крайнему своему удивлению, мысли ее заняты были Марком и ей почему-то было досадно, что он давно не был у них и не обращает, по видимому, ни малейшего внимания на нее, на эту избалованную общим поклонением девушку, которую все считают и умной, и остроумной и несколько боятся ее колкого языка.

А Марк, несмотря на видимое желание Ксении сблизиться с ним, стать на дружескую ногу и осчастливить юношу своими умными разговорами, не только не просветлел от такого счастья, но систематически и упорно уклонялся от всякой интимности и словно игнорировал девушку и два года назад, когда готовил Бориса, будучи студентом, и потом, когда изредка иногда заходил к ним. Постоянно холодно вежлив, приличен и ни малейшего желания хоть когда-нибудь высказаться, поговорить с ней, обратить на себя ее милостивое внимание!

Это, признаться, сперва удивило, а потом раздражило самолюбивую, гордую Ксению, искавшую «интересных» людей и не находившую их у себя в доме, раздражило и как девушку, считавшую себя умной и бесконечно выше окружающих, и как женщину, инстинктивно желавшую нравиться. И она, в свою очередь, стала относиться к Марку с полнейшим равнодушием, словно бы в ее глазах он был какая-то «мебель», и втайне, признаться, рассчитывала, зная хорошо мужчин, что это, наконец, заставит Марка хоть сколько-нибудь заинтересоваться ею и узнать, что она за человек.

Но, к изумлению и — надо правду сказать — к досаде Ксении Васильевны, этот загадочный и молчаливый юноша, лаконический и несколько решительный в своих редких приговорах, видимо уверенный в себе, нисколько не изменился и после перемены обращения Ксении, точно ему было совершенно безразлично, как она к нему относится.

Чувствовалась какая-то сила в этом человеке, и его самоуверенность, сдержанность и его полное равнодушие невольно импонировали и разжигали в Ксении любопытство. Среди разных пошляков он действительно казался «интересным», этот серьезный, замечательно красивый Марк со своим спокойно-ироническим взглядом больших черных глаз.

В последнее время Ксения иногда о нем думала и с досадой ловила себя на мыслях о нем. Разумеется, и в помыслах она не представляла себе возможности выйти замуж за такого мальчишку. Но этот «мальчишка» словно дразнил ее, и в минуты, когда пошаливали ее нервы, никто другой, кроме Марка, не появлялся в ее не всегда целомудренных мечтах… Это ее злило… Она старалась не думать о нем и все-таки думала… И все ее существо трепетало в какой-то сладкой истоме, когда этот румяный и кудрявый юноша сжимал ее в своих объятиях во время томительно жгучих грез бессонных ночей и беспричинных слез, тихо, слеза за слезой, скатывающихся по заалевшим щекам девушки.

После таких «шалостей нервов», как называла Ксения эти грезы, она, при встрече с Марком, бывала еще холодней, чем обыкновенно, словно негодуя, что этот «мальчишка» смел хоть и втайне обеспокоить ее великолепную, уравновешенную и трезвую особу.

И теперь, разгуливая по комнате и думая о Марке, о котором напомнил отец, она должна была сделать усилие над собой, чтобы изгнать его из своей головы, и, надменно прищурив глаза, прошептать вслух не без раздражения:

— Слишком много чести!

«Пора, однако, выбрать мужа!» — подумала она и решила сегодня вечером серьезно наблюдать Павлищева и основательно пококетничать с «будущим министром».

Взглянув на часы, она подавила пуговку звонка, и когда явилась горничная, попросила ее принести шляпку и перчатки и приказать подавать карету. Она обещала быть до двенадцати у девушки, для которой взяла у отца деньги, и, аккуратная, боялась опоздать.

XII

Через месяц, после удачно сделанной операции, Марья Евграфовна уехала с сыном в Харьков, вполне простившая Павлищеву, примиренная и успокоенная. Будущность сына уже не пугала ее. У него, благодаря Павлищеву, будет кое-что на черный день и кроме того будет человек, который впоследствии о нем позаботится и поможет ему устроиться в жизни. Чувство отца все-таки сказалось и скажется впереди. Разумеется, эти сто рублей, которые Павлищев обещал давать ежемесячно, она будет тратить исключительно на Васю, на его образование, на учителей… Она даст отличное образование своему мальчику, посоветовавшись с знающими людьми. О себе, о своей разбитой личной жизни Марья Евграфовна совсем и не думала, охваченная вся любовью к сыну, и, уезжая из Петербурга, сохранила в своем добром сердце искреннюю благодарность к Павлищеву и, быть может, даже большее чувство. Он все-таки, хоть и поздно, но сознал свою вину и постарался ее загладить, и за то дай Бог ему счастья в жизни.

И Марья Евграфовна, растроганная и благодарная, с глазами, полными слез, горячо пожимала руку Павлищеву, приехавшему к ней проститься, выражая ему добрые пожелания и благодаря за сына. Тронутый ее благодарностью и этим полным забвением его вины, Павлищев невольно подумал, что изо всех женщин, с которыми он встречался, только одна эта его искренно любила и, кажется, готова снова полюбить, сделай он только попытку. При взгляде на ее хорошенькое лицо, дышавшее свежей, здоровой красотой и выражением чистоты и целомудренности, у Павлищева в голове, как и в первое свидание, пробежала мысль: «не оставить ли ее в Петербурге?»

К