тому же и увлечение Павлищева пикантной блондинкой после месяца частых свиданий стало остывать. Слишком оно дорого ему уже стоило и грозило дальнейшими тратами. И то за месяц она перебрала не мало денег и надоедала разными просьбами о сестрах и братьях, которых у нее оказалось подозрительно много. И вообще она была «проблематическая» дама, и, конечно, не один Павлищев пользовался ее благосклонностью. Он это понимал. Сделать же ее своей содержанкой, — для этого нужны не такие средства, какими он располагал. И этот странный, почти отсутствующий муж-чиновник, и роскошь обстановки ее квартиры, и эти постоянные какие-то «дела», которыми она занималась, — все теперь казалось Павлищеву не совсем понятным и довольно странным. Эта очаровательная женщина уж через чур была деловита, юрка и таинственна и в качестве вакханки была такой же умелый и ловкий делец, каким была, казалось, и в жизни. Она умела «подать себя», умела «заинтересовать» самого развращенного мужчину, но во всем этом цинизме было что-то расчетливо отталкивающее. Павлищеву хотелось в «амурах» немножко поэзии, немножко любви или, по крайней мере, иллюзии…

А когда он заговаривал об этом с Анной Аполлоновной, та посмеивалась и говорила, что такая «роскошь» слишком дорого стоит для желающего ее безраздельной любви. Надо «вознаградить» мужа, удалив его куда-нибудь подальше в провинцию на порядочное место, надо предварительно «обеспечить» ее (она готова половину наличными, а половину векселями с каким-нибудь надежным бланком) и давать ей приличные средства.

— Видите, я откровенна, Степан Ильич, и на таких условиях охотно любила бы вас одного, рискнув репутацией, — прибавляла, лукаво щуря глаза, молодая женщина…

Павлищев только пожимал плечами. Даже и его коробил этот цинизм Анны Аполлоновны. Она ведь не обыкновенная кокотка, а женщина с известным образованием и воспитанием. Отец ее был штатским генералом и, как знал Павлищев, не прерывал с ней сношений, был с ней в дружбе. Не знал только Павлищев, что этот папенька и место хорошее получил недавно, исключительно благодаря хлопотам дочери, и, конечно, понимал, стоимость этих хлопот.

— Что вы пожимаете плечами? Не довольны такими взглядами, Степан Ильич? Находите их, быть может, смелыми?

— Немножко смелы…

— Ну, а вы, господа мужчины, разве лучше нас и разве не такие же смелые, когда добиваетесь карьеры?.. И не такие же продажные, как и мы, грешные?.. Хоть бы, вот, пенсион моей сестры… Ну, полно, не хмурьтесь, Степан Ильич… Все мы хороши! Все мы продаем и душу, и тело ради благ земных. Только я откровеннее говорю об этом — вот и вся разница! — прибавила Анна Аполлоновна, громко расхохоталась и подарила Павлищева жгучим взглядом, от которого он совел и впадал в мечтательно минорное настроение человека, задетого за живое женщиной.

— Странный вы человек, Анна Аполлоновна… И большой хищник… Смущаете вы нашего брата… Скажите откровенно: любили ли вы когда-нибудь… бескорыстно… были вы влюблены?

— А вы, Степан Ильич? — насмешливо спросила молодая женщина.

— И любил, и был влюблен! Всего было.

— Ну, признаться, я сомневаюсь, чтоб вы могли любить…

— А вас?..

— Полно глупости врать. Точно я не понимаю, что вы во мне любите. Вы такой же свинья, как и другие мужчины — простите за выражение.

— Ну, положим, вы правы. В вас я только люблю прелестную женщину… Но вы не ответили на мой вопрос: любили ли вы кого-нибудь?

— Любила.

— Любили, а теперь никого не любите?

— Люблю себя, люблю блеск, роскошь и богатство. Кто мне доставит все это, того и я полюблю…

— Вы клевещете на себя, Анна Аполлоновна, — заговорил Павлищев, впадая в тон человека, удивленного таким цинизмом. — Разве можно так рассуждать и разве можно в ваши годы быть такою материалисткой? Вы, ведь, женщина, и разве сердце ваше…

— Да бросьте этот тон проповедника, — со смехом перебила молодая женщина. — Ни вам говорить, ни мне слушать… И не представляйтесь обиженным… Я знаю причину вашей обиды — я не еду сегодня с вами ужинать… Не могу, мой милый проповедник… А насчет того, что я женщина и что любить мне, как вы говорите, хочется, так, ведь, этому горю легко помочь… Всегда можно найти объект для такой любви… какого-нибудь неопытного, краснощекого юношу без гроша в кармане, но с горячей любовью — со смехом прибавила Анна Аполлоновна.

— Вы невозможны! — воскликнул Павлищев и любопытно спросил:- и у вас есть такой юноша?

— А вам зачем знать?

— Любопытно.

— Ну, так я вам не скажу. Быть может, есть, а быть может, и нет…

* * *

Все эти воспоминания невольно пронеслись у Павлищева в то время, когда он сидел в маленькой меблированной комнате у Марьи Евграфовны. И он снова задал себе вопрос: «Не оставить ли ее в Петербурге?» Но что-то ему внутри подсказало, что эта скромная женщина не сделается его любовницей и согласится быть лишь его женой. Он знает ее гордость. Да и мысль о брате ее, Марке, несколько смущала его. И его превосходительство не без некоторого сожаления расстался с этой мыслью и, прощаясь с Марьей Евграфовной и долго целуя ее руку, проговорил не без чувства:

— Помните же, мой друг, что я всегда к вашим услугам… Давайте вести и о себе, и о Васе…

Он расцеловал мальчика и ушел, сознавая, что расстается с единственной женщиной на свете, которая его горячо и искренно любила, и жизнь которой он так бесчеловечно разбил.

Почти одновременно с Марьей Евграфовной выехал из меблированных комнат и Бугаев с женой и детьми, получив порядочный куш подъемных и за три месяца вперед жалованье. Эти деньги позволили ему расплатиться с петербургскими долгами, обшить семью и, кроме того, оставалось еще на дорогу и на первое обзаведение в далекой Сибири, где он получил место. Нечего и говорить, как была рада эта бледная, истомленная, болезненная жена Бугаева за окончание петербургских мытарств и как она благодарила Марью Евграфовну, не сомневаясь, что муж получил назначение, благодаря лишь ей. Сам Бугаев ходил гоголем и давал слово жене попасть теперь в «точку», настоящую «петербургскую точку» и служить, как требуется «петербургским начальством», и особенного «патриотизма» не обнаруживать. Бугаев тем охотнее обещал это, что сам Павлищев, давая ему назначение и относительно довольно приличное (три тысячи) жалованье, предупредил его, что малейшее злоупотребление или превышение власти с его стороны, и он будет уволен…

— Советую вам, господин Бугаев, помнить это хорошенько! Мне, ведь, известно, из-за какого «патриотического образа мыслей» вы были уволены, — прибавил его превосходительство внушительно и несколько брезгливо, подчеркивая слова: «патриотический образ мыслей». — Под этой вывеской нынче много творится безобразий, и я их не потерплю.