– А на улицу он прогуляться вышел? – съязвилая. – Ничего глупее не слышала. Все, прекращай болтать чепуху, или мынемедленно уезжаем.

Если бы Женька решила уехать, меня бы это вполне устроило.Как я ни храбрилась, а предстоящая ночь меня тревожила. Но Женька, как назло,решила внять голосу разума.

Через полчаса мы двигали по тропинке в сторону деревни ивскоре вышли к дому, что находился ближе к реке. Возле калитки стоял джипярко-красного цвета с московскими номерами.

– «Мерседес», – кивнула на машину Женька. –Не бедные люди здесь отдыхают.

– Рыбак, наверное, или охотник.

– Анфиса, соберись, кто ж на таких тачках рыбачитьездит?

Ольгу Степановну мы дома не застали. Калитка была заперта,и, сколько мы ни звонили, никто на крыльце не появился. Я заглянула в щельмежду досками забора и убедилась, что моя машина стоит под навесом. Большеничего увидеть не удалось.

– Зайдем на обратном пути, – предложила я.

Пройдя вдоль реки, мы обнаружили тропинку, которая вела кцеркви, и поднялись по ней. Возле девятого дома заметили Надежду Николаевну, онакак раз поднялась на крыльцо и даже взялась за ручку двери, но, увидев нас,остановилась и теперь, держа руку козырьком – прикрываясь от солнца, ждала,когда мы подойдем ближе.

– Здравствуйте, – крикнула Женька и помахала ейрукой, повернулась ко мне и сказала, понизив голос: – Спросим у нее прохудожника?

– Конечно.

– Прогуляться решили? – задала вопрос НадеждаНиколаевна, когда мы почти поравнялись с ней.

– Да. Пройдемся немного. А вы не подскажете, где живетЛаврушин?

– Кто такой?

– Художник…

– А… значит, в том конце деревни дом, третий отповорота. Или тот, что рядом. Там художники живут, ругаются постоянно.

– С кем? – не поняла я.

– Промеж собой у них война. Один другого рисовать учит.Оба неуступчивые, страсть. Так раскричатся, у нас слыхать. Одного Олегом зовут,Олег Евгеньевич, а другого Виктором, фамилий я не знаю. А на что они вам?

– Лаврушин хотел дом купить, – ответила Женька.

– Какой дом? – удивилась Надежда Николаевна.

– Тетушкин…

– Почто ему дом, у него свой есть.

– Он не себе, а другу, кажется.

– Ну, если только другу… хотя другу такой дом вряд липосватаешь. – Она вдруг хихикнула и подмигнула нам. Мы с Женькойрастерянно переглянулись.

– Что вы имеете в виду? – неуверенно спросила я.

Женщина кашлянула, убрав с лица ухмылку, и пожала плечами.

– Ну, так дом-то… старый совсем, – бодро закончилаона и опять улыбнулась. – Как вам спалось на новом месте? Никто небеспокоил?

– Нет. А у вас что, в деревне обычно шумно?

– В деревне-то у нас тихо. Это я так, на всякий случайспрашиваю. Идите к художнику-то, идите, вот как раз по той дорожке.

Она открыла дверь и поспешно за ней скрылась, а мы с Женькойв полном обалдении пошли дальше.

– Анфиса, здесь что-то не так. Не зря она спросила… Ктонас должен был беспокоить? Ох, чует мое сердце…

– Надо было ее как следует расспросить, – кивнулая. – Может, вернемся?

– Ты же видела, она сразу в дом метнулась, наверное,поняла, что проговорилась. Я как увидела вчера родовое гнездо, сразу поняла: сним что-то не так.

– Что не так? Я тебя умоляю… Конечно, тетка что-тонедоговаривает, может, ей известны те самые люди, которые на твой домпретендуют? И она предположила, что они как-то себя проявили? Потом поняла, чтопроговорилась, и поспешила уйти.

Женька насупилась, но ничего не ответила. Подозреваю, чтоглупых мыслей в ее голове прибавилось.

Между тем мы успели дойти до конца улицы, отсчитали отповорота третий дом и направились к нему. Он был деревянный, наличники на окнахотсутствовали, из щелей торчала пакля, а вместо крыльца был сделан настил. Домоказался недостроенным, хотя успел потемнеть от времени, а кирпичи фундамента внекоторых местах искрошились. Дом, что стоял ближе к нам, был оштукатурен ирасписан подсолнухами, бабочками и колибри. Маленькие птички с характернымхвостиком и клювом точно были колибри, хотя подсолнухи скорее напоминали обезбрежных полях юга России. Аккуратный заборчик был покрашен, а у соседскогодоски смотрели в разные стороны и тоже успели почернеть.

Тут из него появился мужчина в шортах в полоску и пестрой рубахе,подолом которой он вытирал лицо, красное, с крупным носом, бородой и глазами,которые сурово взирали на мир из-под кустистых бровей. Я поздоровалась.Мужчина, было ему на вид лет шестьдесят, заинтересованно приблизился, и яспросила:

– Не подскажете, где живет художник Лаврушин?

– Художник, – презрительно фыркнул дядя и тут жеспросил: – Вы из города приехали? Из Колыпина?

– Нет. Мы из областного центра.

– И зачем вам эта бездарь? – задал он вопрос,проведя рукой по бороде, которая была жутковата и напоминала козлиную.

– Я – журналистка, – затараторила Женька, дядькаслегка дернулся и гневно спросил:

– Что вы к нему привязались? Да он сроду ничего путногоне написал. Полный ноль ваш Лаврушин. Вы вообще что-нибудь соображаете вживописи? Ничего вы не соображаете. А пишете.

– Витя, что ты опять кричишь? – раздался откуда-тосо двора звонкий женский голос.

– Вы будете отвечать за то, что сделали, – понизивголос до шепота, но придав ему поистине трагическое звучание, заявилдядька. – Есть высший судья…

– Вы сумасшедший, да? – ласково спросилаЖенька. – Мы же только спросили, где Лаврушин живет. Вас на том свете заязык повесят. За словоблудие. Мне батюшка сказал, а ему доподлинно известно.Будете висеть на ржавом гвозде.

Я представила несчастного дядьку висящим на гвозде…Наверное, он тоже представил, губы плотно сомкнул, посмотрел на Женьку маетно,повернулся и пошел в дом, так и не ответив на ее вопрос.

– Деревня психов, ей-богу, – буркнулаЖенька. – Пойдем в «подсолнухи» ткнемся.