Клиентам я нравился, мне давали чаевые. У меня появились знакомые среди завсегдатаев – не то чтобы прям друзья закадычные, но мы виделись пару раз в месяц, ну или около того. Я даже начал с ними дурачиться: если играл парень, которого я знал, я мог над ним подшутить, если он нарушал правила, и состроить клоунскую гримасу, если шар отлетал в желоб или получался смешной сплит. Перешучиваться с завсегдатаями вошло у меня в привычку, да и чаевые радовали.

На кухне работал один тип по имени Лу. Из тех, кто уже повидал на своем веку дерьмишка. Языком он чесать не любил, знай себе штамповал бургеры. Дружелюбием тоже не отличался, так что мы и не общались особо. И вот как-то вечером выхожу я на площадку за грилем покурить, а он там стоит. В фартуке своем замызганном. Денек выдался очень душный. И вот он меня взглядом окидывает и говорит: «Видал я, ниггер, какую ты клоунаду устраиваешь. Охота тебе заигрывать перед этими белыми, а? Неужели никто никогда не учил тебя уважать себя?»

Там стояли еще двое парней-сеттеров, и они тоже все это слышали, и у них прям в глазах читалось: «Вот черт!» У меня щеки тут же залило краской, я готов был врезать этому старому недоумку – он ведь совсем меня не знает! Ничегошеньки не знает о моей жизни! И вот я смотрю на него, а он с места не двигается, стоит курит себе свою самокрутку и знает прекрасно, что я ему ничего не сделаю. Потому что он сказал чистую правду.

И в следующую смену я, как бы это сказать, стал вести себя по-другому. Вместо того чтобы с ними шутить, я закипал от злости. Если шар попадал в желоб или игрок переступал линию, на моем лице и капельки дружелюбия не было. И я видел по их глазам: они заметили перемену. Может, до этого мы и делали вид, будто мы все заодно и равны, но теперь все было иначе.

И вот, вечер уже близится к концу, я всю дорогу допекаю своими шуточками одного гребаного дятла. Громилу безмозглого, который только гоготать и умеет. Наступил черед для его броска, и надо ему попасть в сплит из четвертой и шестой. Вот я и скажи: «Ну не гад, а?» – голосом Багза Банни. У него, видно, лопнуло терпение – так и бросился на меня. Бегал за мной по всему залу, а я перескакивал через дорожки, мешал людям, сбивал шары, пока наконец его же приятели его не остановили. Они там завсегдатаи, и не в их интересах подкладывать мистеру Гарфилду свинью. Они знали меня, или им так казалось, пока я не начал вести себя по-другому, и тогда они схватили своего дружка, успокоили и увели.

Эту историю Тернер рассказывал в лицах и широко ухмылялся, пока мы не добрались до финала. Он уставился в дощатый настил беседки, точно пытался разглядеть на нем что-то крошечное.

– На самом деле на этом все и закончилось, – проговорил он, почесывая ложбинку в изувеченном ухе. – Через недельку я увидел на парковке его машину и кинул в окно осколок бетона. Тут-то меня копы и повязали.

Харпер опоздал на час. Но они и не думали жаловаться. На одной чаше весов лежало свободное время в Никеле, на другой работа на воле – совсем несложная арифметика.

– Нам лестница понадобится, – сообщил Элвуд Харперу, как только тот появился.

– Без проблем, – сказал он.

Они отъехали от дома, а миссис Дэвис стояла на крыльце и махала им вслед.

– Как твоя дамочка поживает, Харпер? – поинтересовался Тернер.

Харпер заправил рубашку в брюки.

– Это ж надо: только-только ты настроился хорошенько развлечься, как начинается это нытье о всякой ерунде, которую она успела напридумывать с нашей последней встречи.

– О да, понимаю, – сказал Тернер. Он потянулся к Харперовым сигаретам и закурил одну.

Элвуд жадно выхватывал из окружающего детали свободного мира, чтобы потом пересобрать его в памяти заново. Запоминал, как что выглядит, как что пахнет, и все в таком духе. Через пару дней Харпер сообщил ему, что он теперь навсегда прикреплен к отделу соцобеспечения. Ну что ж: белые всегда обращали внимание на его трудолюбие. Новость его обрадовала. Всякий раз по возвращении в Никель он записывал подробности поездки в тетрадь. Дату. Имена людей. Названия заведений. На заполнение тетради у него уходило немало времени, но Элвуд всегда отличался терпеливостью – и прилежностью.

Глава девятая

Мальчишки болели за Гриффа, хоть он и слыл жалким задирой, выискивал у ребят слабые места и дразнился, а если не находил, то что-нибудь придумывал; к примеру, мог обозвать парня кривоногим придурком, несмотря на то что ноги у того были вполне прямыми. Он ставил подножки и гоготал над результатами своих выходок, а еще раздавал тумаки при любой возможности. Лапал парней, затащив в темную комнату. От него несло как от лошади, а еще он отпускал шуточки про их матерей, что было совсем уж низко, учитывая, что большинство воспитанников росли без материнской заботы. Он уводил у них из-под носа что-нибудь вкусненькое – просто, ухмыляясь, смахивал с подноса, и все; стоящая досталась ему добыча или нет, не имело значения, он делал это из принципа. Мальчишки болели за Гриффа, потому что ему предстояло отстаивать честь всей цветной половины Никеля на ежегодных боксерских соревнованиях; и не важно, что он вытворял в течение всего года, главное, что в день поединка он воплотит в своем черном теле их всех и непременно отправит в нокаут белого соперника.

Если перед этим Гриффу так уж надо сходить с ума от злости, пускай.

Чемпионский титул оставался у цветных никелевцев добрых пятнадцать лет. Старожилы из числа местных работников еще помнили последнего белого чемпиона и до сих пор его расхваливали; в остальном же о прошлом они вспоминали куда реже. Славный малый Терри Бернс по прозвищу Док из захолустья в округе Сувонни обладал тяжелыми, точно наковальни, кулаками. В Никель его отправили за то, что он задушил соседских цыплят. Двадцать одного цыпленка, если быть точным. Сделал он это потому, что «они без конца его преследовали». Боль отскакивала от него, точно капельки дождя от шиферной крыши. С тех пор как Док Бернс вернулся на волю, все белые ребята, доходившие до финального поединка, были робкими дохляками, до того слабенькими, что с годами небылицы, которыми обрастало имя бывшего чемпиона, становились все более фантастичными: что природа наделила Дока Бернса неестественно большим размахом рук; что он не знал усталости, а его легендарный комбинированный удар укладывал на лопатки любого соперника и сотрясал оконные стекла. На самом же деле Дока Бернса в жизни так часто унижали и избивали – и родня, и чужие люди, – что, когда он прибыл в Никель, любые наказания казались ему лишь ласковым ветерком.

Для Гриффа это был первый срок в составе боксерской команды. В Никель он попал в феврале, сразу после выпуска предыдущего чемпиона, Акселя Паркса. Акселя планировали отпустить еще до боксерского сезона, но надзиратели из Рузвельта позаботились о том, чтобы он задержался и смог отстоять свой титул. Обвинение в краже яблок из столовой низвело его до ранга червя и стало гарантом участия в соревнованиях. В кампусе Грифф быстро приобрел репутацию самого отъявленного хулигана, и она естественным образом обеспечила ему статус преемника Акселя. За пределами ринга Грифф забавлялся тем, что терроризировал ребят послабее, тех, у кого не было друзей и кто легко ударялся в слезы. На ринге жертва сама шла ему в руки, он даже не тратил время на охоту. Подобно электрическому тостеру или автоматической стиральной машине, бокс для него вошел в число современных удобств, упрощающих жизнь.

Цветную команду тренировал миссисипец по имени Макс Дэвид, который работал в школьном гараже. В конце года он получал конвертик за сведения, собранные им во время муштровки бойцов в полусреднем