– Ты же не знаешь, что у него на уме, – отозвался Тернер. – Да и у кого другого тоже. Раньше я думал, что там, за стенами, один мир, а тут – другой и никелевцев делает непохожими на остальных само пребывание здесь. Спенсер, к примеру, и прочие – может, на свободе все они хорошие люди. Улыбчивые. Добрые к своим детям. – Уголки губ у него дернулись, точно от резкой зубной боли. – Но теперь, когда я и на свободе побывал, и сюда вернулся, я знаю, нет тут ничего такого, что меняет людей. Что там, что тут – никакой разницы, разве что здесь никто не притворяется.

Он говорил одно и то же, по кругу, то и дело возвращаясь к исходной мысли.

– Но это противоречит закону, – возразил Элвуд.

Закону штата, а еще его собственному. Если все делают вид, что ничего особенного не происходит, значит, они – соучастники. Если он закроет на все это глаза, то станет таким же пособником, как и остальные. Вот так он это себе представлял – в своей обычной манере.

Тернер промолчал.

– Так нельзя, – не отступал Элвуд.

– Да тут всем плевать, что можно, а что нет. Если прижать Черного Майка с Лонни, получится, что ты заодно бросаешь вызов всем, кто это допустил. Настучишь на всех разом.

– Так я тебе о том и говорю. – Элвуд рассказал Тернеру о своей бабушке и адвокате, мистере Эндрюсе.

Они сообщат куда надо о Спенсере, Эрле и остальных негодяях. А еще его преподаватель, мистер Хилл, – он настоящий активист, участвовал во всех маршах и даже не вернулся в школу Линкольна после летних каникул, из-за того что продолжил организовывать протесты. Элвуд написал ему о своем аресте, но не был уверен, что тот получил письмо. Мистер Хилл знает тех, кто заинтересуется таким местом, как Никель, – надо только с ним связаться.

– Времена изменились, – сказал Элвуд. – Мы сами можем за себя постоять.

– Тут это дерьмо не прокатит. Как думаешь, что здесь тогда начнется?

– Ты так говоришь, потому что никто за тебя ни разу не заступался.

– Это правда, – согласился Тернер. – Но это не значит, что мне невдомек, как тут все устроено. Может, как раз поэтому я все вижу куда отчетливей. – Порошок снова дал о себе знать, и лицо Тернера исказила гримаса. – Правила выживания тут такие же, как на свободе: присматривайся к людям и решай, как их обойти, – будто ты на полосе препятствий. Если, конечно, хочешь отсюда свалить.

– Выпуститься.

– Свалить, – упрямо поправил Тернер. – Разве же это сложно? Наблюдать и думать? Никто тебя отсюда не вытащит, кроме тебя самого.

Наутро доктор Кук выставил Тернера из лазарета, вручив ему две таблетки аспирина и вновь повторив свое назначение – ничего не есть. В палате остался один Элвуд. Ширма, заграждавшая незнакомого парня, стояла в углу сложенной. Кровать опустела. Он исчез ночью, даже никого не разбудив.

Элвуд взял совет Тернера на вооружение и следовал ему, но ровно до того момента, пока не увидел своих ног. На какое-то время это выбило его из колеи.

В лазарете Элвуд провел еще пять дней, а потом вернулся к остальным никелевцам. Уроки, работа. Теперь он стал одним из них – во многих смыслах, в том числе в намерении хранить молчание. Когда бабушка приехала его навестить, Элвуд так и не смог рассказать ей о том, что он обнаружил, когда доктор Кук снял с него бинты и он зашагал по холодному кафелю в туалет. Оглядев себя, он понял, что ее сердце не выдержит этого зрелища, к тому же он сгорал от стыда, что позволил такому случиться. Они сидели напротив друг друга, но он почувствовал, что так же далек от Гарриет, как и ее пропавшие родственники. Во время свидания он сказал ей, что с ним все в порядке, а грустный он оттого, что здесь трудновато, но он держится, – хотя на языке вертелось одно: «Только погляди, что они со мной сделали, только погляди, что они со мной сделали».

Глава восьмая

После выписки Элвуд продолжил убирать двор вместе со всеми. Мексиканца Джейми опять перебросили к белым, так что теперь их группку возглавлял другой парень. Не раз Элвуд ловил себя на том, что орудует косой слишком ожесточенно, точно в руках у него кожаная плеть, и он хочет выпороть ею траву. Он останавливался, уговаривая свое сердце биться медленнее. Через десять дней Джейми вернули к цветным никелевцам – его приволок Спенсер, – он и не возражал:

– Такова моя жизнь, сплошной пинг-понг!

С учебной программой Элвуду – ему пришлось это признать – никто помогать не спешил. Как-то за пределами учебного корпуса он тронул за руку мистера Гудэлла, учитель не узнал его и опять пообещал подобрать задания посложнее; к тому моменту Элвуд уже раскусил его и больше ни о чем не спрашивал. В конце ноября его с горсткой других никелевцев отправили убираться в школьном подвале, и там под коробками с календарями за 1954 год он нашел целую стопку чипвиковских изданий британской классики. Тут были и Троллоп, и Диккенс, и прочие под стать им авторы. Элвуд читал книги одну за другой на уроках, пока его одноклассники запинались и сбивались при ответах. Прежде он собирался изучать британскую литературу в колледже, теперь же ему приходилось заниматься этим самостоятельно. Что ему оставалось делать?

Неизбежность наказания для выскочек была центральной идеей в мировоззрении Гарриет. В лазарете Элвуд гадал, уж не связана ли жестокость, с какой он был избит, с его просьбой усложнить учебную программу: на, получи, упрямый ниггер. Теперь у него в голове крутилась новая мысль: не существует никакой иерархической системы, которая регулирует уровень человеческой жестокости в Никеле, а есть только беспредельная злоба, не имеющая отношения к конкретным людям. Эдакий «увечный двигатель» – образ, пришедший ему на ум вместе с воспоминаниями об уроках физики в десятом классе, – машина, которая работает сама по себе, без участия человека. Вспомнился ему и Архимед, которому была посвящена одна из первых энциклопедических статей, прочитанных им в жизни. Насилие – вот единственный рычаг, способный сдвинуть Землю.

Как он ни старался, но так и не получил четкого ответа на вопрос, каким образом можно выпуститься из Никеля пораньше. Десмонд, этот знаток поощрений и наказаний, ничем ему не был полезен.

– Баллы за поведение ты получаешь еженедельно, если выполняешь все, что велят, не откладывая. Но если воспитатель тебя с кем-то спутает или у него зуб на тебя – тогда труба. С взысканиями еще сложнее.

Список причин, по которым баллы списывали, варьировался от общежития к общежитию. Курение, драки, безграничная неряшливость – строгость наказания за все эти проступки зависела от того, в какой корпус вас отправили, и от фантазий местного воспитателя. В Кливленде за богохульство вычитали сотни балов – Блейкли был человеком набожным, – а вот в Рузвельте за то же самое снимали лишь пятьдесят. За дрочку в Линкольне минусовали целых двести баллов, а во всех остальных корпусах – всего сотку.

– Всего сотку?

– Чего ты хочешь, это же Линкольн, – отозвался Десмонд, точно речь шла о какой-то заморской стране, джиннах и дукатах.

Как Элвуд понял, Блейкли любил заложить за воротник. Трезвел тот обычно к обеду. Означало ли это, что при подсчете баллов на него не стоило полагаться? Элвуд поинтересовался у Десмонда, как быстро можно подняться от самой нижней ступеньки в ранге червей до последней в ранге асов, если он будет послушным и не станет ввязываться в неприятности:

– Сколько в идеале на это уйдет времени?

– Если ты хоть раз оступился, ни о каком идеале и речи быть не может, – ответил Десмонд.

Проблема в том, что, даже если сейчас удастся избежать неприятностей, они в любом случае настигнут и вцепятся мертвой хваткой. Кто-нибудь из воспитанников узнает о твоих слабостях и обязательно затеет что-то недоброе; кому-нибудь из работников настолько